«— Слушай, артистка, девиз народных мстителей знаешь? Кто не с нами, тот против нас…» 8

И вот уже и сама Валентина — «террористка, партизанка, убийца, героиня (как ни называй, всяко вмастишь, этакий джокер уже теперь отыгранный)…» 9

И жених Пани, очаровательный немец Ансельм, убит молодым подпольщиком Кирпатым, который фигура вовсе не симпатичная. Перед убийством Ансельма Кирпатый заклинает себя классической цитатой: «Так убей же хоть одного!» — и мечтает о том, как отнимет у мертвеца часы, зажигалку и пистолет. Такая вот смесь пропагандистских лозунговых призывов и элементарного мародерства.

И, разумеется, судьба подобных персонажей не может сложиться ни героически, ни романтически. Гибель их вовсе не красива и не героична. Раиса Яновская спивается, и ее высылают из послевоенного Киева, а Кирпатый погибает где-то в Польше…

Остается, впрочем, один нелепый вопрос: так что же, оккупация — это хорошо или плохо и нужно ли с ней бороться? Но если бороться, то непременно кого-нибудь убьешь, дело ясное. И этот кто-то вполне может оказаться женихом симпатичной барышни… Нет, гамлетовский вопрос!.. И тут, и снова вдруг, возвращается прежний дискурс и объявляет, что предатель все-таки есть предатель. Интеллигентный коллаборационист Лозинин мается рефлексией. Он мечтал прикоснуться к чистому источнику немецкой культуры, а оккупанты восприняли его попросту как самого обычного предателя, как этакого Мальчиша-Плохиша, который готов любую тайну продать за варенье и печенье. Итак, герои Гиршовича словно бы повисают в некотором пространстве безвыборности, то есть налево пойдешь — подпольщиком станешь, советской власти присягнешь; направо пойдешь — предателем сделаешься, которого сами же оккупанты и будут презирать. И главное, никакого пути прямо не видать! И Гиршович лукавит, описывая терзания своего Лозинина, уж будто этот самый Лозинин не понимает, с кем связался, к кому на службу пошел! Что делать? Чью сторону принять автору?

Маленький подлый человек

Может быть, автор должен принять сторону тех самых «маленьких людей», которые хотят остаться вне политики, которые всего лишь пытаются выжить, выжить во что бы то ни стало? Что ж, может быть. Вот они, кстати, маленькие люди, девушки и бабоньки, сотрудницы газеты, издающейся под покровительством оккупантов. Вот они, глотая слюнки, мечтают о жизни в Германии, где можно пить кофе «с пенкой» и носить туалеты «для выходов в свет».Что тут скажешь, цыпленок тоже хочет жить, и жить хорошо!

Джоан Харрис то и дело (устами своей героини Фрамбуаз) пытается оправдать своих персонажей. Они ведь всего лишь дети, у них свой детский мир, они ничего не понимают в проблемах взрослых, а взрослые, в свою очередь, не понимают их! Но чем дальше, тем яснее видишь, что эти детки решительно все понимают. Да их и не воспринимаешь как детей, а скорее как метафору, метафорическое изображение тех самых «маленьких людей». Ренетт, старшая сестра девочки Фрамбуаз, никого не собиралась предавать, ей просто очень хотелось иметь губную помаду! И она эту губную помаду получила за то, что предала старика-учителя. Но ведь ей очень нужна была губная помада! И старый учитель — очень неприятная личность! И хранить у себя приемник он не имел права. И вообще, нельзя же находиться рядом с немцами и вовсе не иметь с ними дела! Маленький человек готов пожертвовать жизнями других людей, но во имя чего? Да все того же. Братец девочки Фрамбуаз Кассис кричит по-взрослому, что у него есть связи, что он может достать все, даже шелковые трусики, которые вовсе ему и не нужны! Разумеется, при таких желаниях и действиях виновными должны выглядеть все, кто сопротивляется оккупантам:

«— …Так ему и надо. Нечего было приемник припрятывать, и нечего было из себя правильного корчить…»

А если не корчить из себя «правильного», то во имя шелковых трусиков и губной помады можно пойти на многое. Кассис объясняет сестренке, какого рода сведения он и Ренетт продают немцам:

«— … Кто приемник прячет. Кто что по-черному сбывает. Кто чем приторговывает. Кто в Сопротивлении» 10.

Разумеется, Кассис прекрасно знает, что такое Сопротивление. Но неужели маленький человек — это всегда гнусный предатель, готовый обречь других людей на мучения, лишь бы ему «чай пить», то есть шелковые трусики носить? Да нет, жизнь маленького человека в оккупации может начаться всего лишь из декларируемого желания ни во что не вмешиваться, просто жить, просто выживать. Так поступает на страницах «Молодой гвардии» Валя Борц, твердо решившая вымыть голову и засесть в саду с томиком Стивенсона. Но эта идиллия продолжается недолго. Валя Борц не хочет делать вид, будто ничего не происходит, потому что чутко реагирует на страдания других людей. Таковы законы традиционного гуманистического дискурса.

И что же получается? Фадеев, номенклатурный советский писатель, — гуманист, а либерал Гиршович кто? Антигуманист? И Джоан Харрис? Но ведь они всего лишь пытаются отстаивать право маленького человека… Право на что? На выживание? На защиту именно своих, а не чужих детей? На то, чтобы носить шелковые трусики и пить кофе с пенкой? На презрение к героям?.. Фокус в том, что не складывается история защиты прав маленького человека. Не складывается, потому что дискурс сопротивляется. Почему-то не складывается такой дискурс, в рамках которого возникала бы жалость к предателю, готовому кого угодно продать за консервы, трусики и помаду. Но представьте себе, маленький человек хочет не только кушать и носить шелковые трусики, он еще и хочет любить. И как это у него получается?

Ромео и Джульетта, или Сказка о добром немце

Иногда точное определение ситуации можно отыскать там, где и не ждешь. Вот и журналистка Ольга Маршева хвалит в журнале «Ваш досуг» фильм «Полумгла» за любовь русских баб к пленным немцам и за то, «что даже на войне понятия „враг“ и „друг“ весьма условны…» 11

Но если понятия «враг» и «друг» условны и царит эта самая полумгла, то должно же все-таки иметься в наличии нечто ясное, четкое, нечто такое, где полумгла не царит, где сразу ясно, кто враг этот самый, а кто — друг? За что же уцепиться в мире кривящихся мифов? Что послужит более или менее надежной опорой? Может быть, эта, как ее, — любовь?

Любви как раз хватает и в романе Харрис, и в текстах Гиршовича и Хазанова. Что ж, начнем снова с дамы. Семейство мамаши Мирабель всеми своими душами привязалось к симпатичному немцу Томасу Лейбницу. «Томас был такой же, как мы. Он нашел к нам подход, как никто другой» 12 , — констатирует Фрамбуаз. Томас нашел подход и к ее суровой матери. Еще бы, ведь в нем «столько ласки»! И ведь это не он изнасиловал любимую дочь мамаши Мирабель, красотку Ренклод-Ренетт; не он, а всего лишь его однополчане.

Однако милый Томас исподволь развращает Кассиса, Ренетт и Фрамбуаз. Почему бы не украсть у зеленщика апельсин, ведь у него их много! Почему бы не донести на знакомых взрослых, пусть не корчат из себя «правильных»! Но подростки не так уж наивны. Они пытаются для себя оправдать Томаса. Нет, нет, он никого не отправляет в концлагерь, он всего лишь припирает людей к стенке и принуждает откупаться, это ведь даже и справедливо, чтобы одни люди делились с другими! Но странные законы дискурса выводят текст Джоан Харрис на мысль о том, что милый Томас все-таки мразь! Он как та огромная щука, которую пытается поймать Фрамбуаз:

«— Это наша река, — упрямо сказала я. — Ей не место в нашей реке» 13.

Потом в «нашей реке» утонет Томас. Оккупанта отвергнет как бы сама природа оккупированной страны. Томаса убьют не люди, а река!..

Любовные истории, рассказанные Гиршовичем и Хазановым, более традиционны, но и, в сущности, более интересны. В сущности, это даже и не две, это одна история, история о том, как девушка полюбила врага! Ага, «Ромео и Джульетта»! Интерпретируя и варьируя этот сюжет, забывают, как правило, об одной важной особенности пьесы Шекспира: суть ведь не в том, что Ромео и Джульетта — дети враждующих семейств; суть в том, что вражда этих семейств давно уже изжила себя, сделалась бессмысленной и даже комичной. Когда господин Капулетти кричит: «Подайте мне мой длинный меч!» — зрители в театре «Глобус» смеются, потому что длинный меч — оружие старомодное и смешное. И тогда возникает вопрос: изжил ли себя конфликт фашизма и традиционного гуманизма? А вдруг конфликт не изжит? Вдруг все-таки не стоит рисовать столь положительными красками союз оккупанта и местной красавицы? Подобный союз давно уже нашел свое определение в традиционном дискурсе. Это определение ярко выражено в стихотворении молодой киевлянки Людмилы Титовой, написанном в 1942 году. Титова говорит о «бойких блудницах», которые «ловят чужеземных офицеров»; «блудницам» противопоставлена порядочная девушка, она проходит мимо всего этого, «выпрямившись строго» 14.