— Ладно, — в конце концов решил он, — почему бы нет, если это принесет вам облегчение. Вижу, к чему вы клоните: разбудить свои старые страхи и извлечь из забытых кошмаров литературную субстанцию. Это так, правда?

— Да, примерно так, но к той части меня, которую вы лечите, надо присоединить образы, фантазмы, глупейшим образом кочующие из одной бульварной газеты в другую. Не знаю, заметили вы это, но журналистов совсем не привлекает странная красота некоторых преступлений.

— О! — воскликнул Бриюэн, — вы напоминаете мне известного автора книги «Преступление как изящное искусство».

Добряк Бриюэн ужасно меня раздражает, говорю это от чистого сердца — ведь мы уже друзья, но зачем он постоянно напоминает, что тоже сведущ в литературе. Я попытался выправить положение.

— Нет. Я думаю вовсе не о Томасе Деквенси. Просто хочу сказать, что в жизни происходят совершенно невероятные истории. Например, преступление на улице Катр–Ван. Помните?

— Да, конечно… подсвечники, убит на кровати…

— И санитары, — быстро добавил я. — На эту деталь, важнейшую деталь, никто не обратил внимания. Они увезли тело в Институт судебной медицины, но это произошло не по мановению волшебной палочки. Представьте себе носилки, раскачивающиеся на ступеньках лестницы.

— Успокойтесь.

— Прошу прощения. Это событие привело меня в какое–то ужасное состояние. Но именно это состояние я и пытаюсь выразить.

— Очень хорошо. Теперь я лучше вижу связь, соединяющую вас, травмированного ребенка, с некоторыми драматическими сценами. Но как вы намереваетесь связать кровавые истории, не имеющие друг к другу отношения?

— Пока не знаю.

— Ну что ж, позвольте дать вам совет. Не пытайтесь изображать из себя главного героя, Diabolus ex machina[15], бросающегося с яростью от одного преступления к другому, все это заранее обречено на неудачу. Вот что я вам предлагаю — просто подсказываю — всегда выражайте свое «я» или, если вам угодно, ведите дневник. Понимаете?.. Преступник говорит о себе без показного эффекта, с полной очарования естественностью. Если помните, я вам уже советовал записывать воспоминания и сны. Теперь пойду дальше. Предлагаю вам… как бы это сказать? Воспроизвести, например, дело Шайу. Виновный теперь не некий мсье X, ускользающий от нас. Теперь это вы. Это «я». Да, это психическая гомеопатия. Реконструировав наполовину вымышленное преступление, вы начнете воссоздавать себя. Следите за моей мыслью?.. А когда вам не хватит журналистской сноровки, вы начнете черпать вдохновение в самом себе.

О, прекрасный друг! Мне стоило бы его расцеловать. Тем не менее спешить я не стал, хотел не то чтобы подумать — я в этом не силен, — а просто выждать, понаблюдать за собой, подвергнуть испытанию свое желание писать. Не хотелось поддаваться мимолетному порыву. Период послушничества длился две недели полного воздержания. Не написал ни одной статьи. Ни одной рецензии. Посадил ручку на карантин.

Но читать я себе позволял. Прежде всего прессу. Унылую летнюю прессу. Ничего, кроме описания аварий на дорогах, столкновений грузовиков с автобусами, гладиаторских боев наших дней. Или сообщения о подложенных бомбах и опять о бомбах, нередко разносящих в клочья самих злоумышленников, — нет ничего более глупого, чем смертники–добровольцы, по сути своей лентяи преступного мира. Но кто сейчас знает, что смерть, как и любовь, должна следовать определенному ритуалу, сладострастному протоколу? Иногда пишут о необъяснимых исчезновениях, но это всегда кончается тем, что находят омерзительные останки. О! Кто вернет такие вот незабываемые катастрофы: мотоциклисту оторвало голову, а его мотоцикл по инерции обгоняет грузовик. От этого зрелища шофера хватил удар. Или вот еще: нос парохода, проткнув борт «Андреа Дориа», бережно подхватил спящую на койке пассажирку и, не разбудив, пронес ее через искореженные и острые как лезвие бритвы железные обломки. Но настоящим художником был только случай. Проблема состоит в том, как подменить случай собой.

Я позволил себе также просмотреть несколько книг из «Черной серии». Стыдно в этом признаваться. «Мастера» этого жанра, Хэммет, Чандлер и прочие, показались мне просто отвратительными, другого слова не подберешь. Набор слов. Нет никакой композиции. Кроме того, я ненавижу разговорный язык. А вот Симонен очаровал меня. Этот величественный господин в кепке обладает прямо–таки придворными манерами. Описанный им «Митан» — это Версаль площади Пигаль. Но в конце концов я почувствовал, что теряю время. Так думал и Ломон. К нему я, конечно, не ходил. Но встречал его довольно часто. Он не упускал случая дать мне совет.

— Лучший среди них, — говорил он, — это Стенли. Гарднер. В такого рода литературе я ценю прежде всего интеллект.

О! На его счет я не строил никаких иллюзий. Он искал встреч со мной просто потому, что не потерял надежды продать мне что–нибудь из мебели. Он явно охотился за клиентами, которых становилось все меньше. Рискну даже сказать, что он был моим почти что единственным развлечением. Жил я затворником: дважды в день ходил в ресторан, от этого никуда не денешься, а остальное время запирался в своей мансарде, где довольно неуклюже старался вывести несколько строчек, как фальсификатор, подделывающий подпись своего шефа. Но должен признать, что получалось у меня все лучше и лучше. Да, это так! Личный дневник — как спуск по санной трассе. Просто скользишь. Свои черновики я, естественно, уничтожал, оставляя лишь некоторые размышления вроде приведенных выше. А их я прячу среди белья в запертом на ключ шкафу. Не хочу предстать перед кем–нибудь обнаженным. В первой папке лежат мои заметки. Во второй вырезки из газет, которые, как я думаю, окажутся мне полезными. Особо интересуюсь теми, где говорится о разных напастях, вызванных шершнями, осами и змеями. Они будят сам даже не знаю какие глубокие и потаенные страхи. Особенно змеи. Говорил ли я об этом Бриюэну? Не помню. Вокруг мельницы водилось множество змей. «Смотри под ноги», — постоянно предупреждала мать. Помню, однажды, роясь в рюкзаке, я наткнулся на одну из них, она заползла туда, пока я ловил уклеек. Рука коснулась отвратительного клубка. Я бросил все, удочку, коробку с червями — все. И помчался на берег. Кажется, меня даже вырвало.

Теперь эта паника кажется сладостной, дает мне материал для очень сочных деталей. Но что в квартире может делать змея? Решительно, я ставлю себя в такие рамки, которые сразу не разорвешь. Можно подумать, что нарочно. Конечно нарочно.

Закончился первый тайм. Или, если хотите, раунд, или что угодно, намекающее на перерыв в соревнованиях, имеющих свой конец. Фыркнул. Зажег сигарету. Щелкнул пальцами. В зеркале шкафа посмотрел на себя без всякого снисхождения, и в голову вдруг пришла мысль. Постоял не двигаясь. Потом медленно, чтобы не упустить ее, опустился на стул и написал: «Питон». До завтра.

«Питон»! Это слово выпустило на свободу все старые кошмары. Провел ужасную ночь. Проснулся весь разбитый. Вокруг меня собралось все, что ползает, лазает, кусается, словно я превратился в закоренелого алкоголика. Постепенно прихожу в себя. Ну и что! Настоящий писатель ничего не упускает из вида. Ему плохо, он страдает, его предают, топчут ногами. Тем лучше! Все это станет полноценным удобрением, дающим живительные соки. Ко мне, крысы, жабы и ужи. Скорее, по горячим следам, вдохновите меня начать историю. В каком–то журнале я прочитал, что есть оригиналы, покупающие змей, ящериц, саламандр (для них на набережной открыты специальные магазины) и держащие их у себя дома. Представим себе человека, пусть немного чокнутого, который в квартире держит питона для охраны ценностей. Именно эта мысль посетила меня вчера. Питон в роли сторожевой собаки. Вышедший из повиновения питон.

Нет. Это слишком банально. Представим себе лучше преступника, выдрессировавшего питона для нейтрализации своих жертв. Змея заползает в квартиру, пренебрегая всеми замками. Обвивает несчастного кольцами, и его грабят. Нет ничего более хитроумного, чем такая живая смирительная рубашка. А мой герой уходит с добычей, позвав за собой послушную ему одному змею.