Кисть в руке, желание в уме, огонь в сердце, и Марк сделал кистью первый мазок. Так начиналась его первая картина, когда ему было четырнадцать лет.

Глава 15

Каждый день давался Тревору с трудом. Два дня после Рождества, его утро началось с четырех часов обеспечения безопасности аэропорта, что почти привело к отмене его перебронированного рейса, и, прежде чем они были в воздухе, еще два часа ожидания, пока будет открыта единственная взлетно-посадочная полоса. Добавьте к этому стресс от того, что накануне пришлось сократить сеанс диализа, а затем провести еще одну ночь в отеле недалеко от аэропорта, размышляя о своем решении уйти от Марка. Ему потребовалось все, чтобы не вернуться, в надежде, что, может быть, на этот раз шансов будет больше, чем удар молнии, и их кровь и ткани совпадут. Он не мог отрицать, насколько сильно он чувствовал, что их с Марком души совпадали, но он слишком хорошо знал, насколько тонка эта надежда и насколько будет больно снова проиграть. Нет, уйти было правильным решением.

На самом ли деле это так?

Да. Да, это так.

Тогда почему ты продолжаешь сомневаться в себе?

Остановись!

Кто-нибудь воткните в него вилку. С ним все покончено.

Теплая рука на колене вернула его внимание к настоящему — обеду с семьей. Они уже отпраздновали Рождество с детьми, но запланировали для него второй праздник. Его племянницы и племянники даже перепаковали некоторые из своих подарков, чтобы они могли снова открыть их с дядей Тревором. Боже, он так любил свою семью.

— Ты в порядке, сынок?

Его горло сдавило, глаза щипало от вопроса и обеспокоенного выражения лица матери. Он положил руку на ее ладонь и сжал.

— Все хорошо. Просто устал. Это были долгие дни дороги домой, — он улыбнулся, надеясь, что это успокоит ее, что это было все, что на самом деле тревожило его. Она наблюдала за ним, хотя ее проницательный взгляд, вероятно, видел все, что он не хотел озвучивать. Пока. Затем кивнула и снова принялась за еду. Он пока не мог поднять эту тему. Не сегодня. Не тогда, когда все были в приподнятом настроении и наслаждались обществом друг друга.

Как только ужин закончился, Тревор извинился перед тем как уйти отдыхать. Хотя это заняло почти полчаса, чтобы обнять всех его братьев и сестер, племянниц и племянников. К тому времени, как он, наконец, добрался до своей спальни, у него едва хватило сил переодеться в пижаму.

Он просто заполз под одеяло, когда в его дверь постучали. Он знал, кому принадлежала эта тихая просьба о разрешении войти. Его мама никогда не врывалась в его спальню — или в комнаты его братьев и сестер — без предварительного разрешения. Это был один из многих небольших способов, которыми она научила их уважению и манерам собственным примером.

— Входи, мам, — сказал он, приподнимая подушки за спиной и садясь.

Дверь открылась, она заглянула в комнату и улыбнулась. Ее темные глаза мерцали беспокойством, когда она вошла и села рядом с ним на кровать.

— Ты что-то мне не договариваешь? — ее голос был мягким, но намек на испанский акцент оставался явным.

Тревор посмотрел ей в глаза, которые всегда были такими знающими, такими чуткими. Она была клеем, который связывал эту великолепную разношерстную семью. Семью, которую он никогда бы не променял на весь мир.

Вместо того, чтобы ответить ей вслух, он указал на дорожную сумку на полу.

— Там внутри есть карман на молнии.

Она подняла бровь, но ничего не сказала, затем встала, открыла карман и вытащила буклет, который доктор Уэйван дала ему перед Рождеством. Когда она прочитала название, ее плечи опустились, и она положила руку на грудь, как будто пыталась удержаться от обморока. Или чтобы ее сердце не выпрыгнуло наружу. Не глядя на него, она снова села на кровать и порыв воздуха, который, возможно, должен был быть словом, вырвался из ее легких.

Когда она, наконец, снова посмотрела на него, ее глаза были полны слез.

— Нет, мi cariño (прим. мой милый), — прошептала она.

— Я еще не принял решения. Доктор Уэйван сказала, что я могу еще подумать над этим, обсудить это с тобой, семьей, но у меня не так уж много времени. Функция почек снижается, и в скором времени даже диализ не поможет.

— О, Тревор, — она всхлипнула и бросилась к нему в объятия. — Я люблю тебя, мой милый.

Он крепко прижал ее к себе, ее маленькое, хрупкое, но очень сильное тело.

— Я тоже тебя люблю, мама.

— Мне так жаль, что я не могу спасти тебя от этого. Прости меня, сынок.

— Нет, мама. Нет… — он ослабил объятия, чтобы посмотреть ей в глаза, чтобы убедиться, что она слышит и понимает его. — Ничего подобного. Ты дала мне все. Лучшую жизнь, о которой я только мог мечтать.

Она провела рукой по его щеке и сквозь слезы улыбнулась.

— Ты такой хороший, сильный мальчик, — затем она посмотрела на буклет, скомканный в ее кулаке. Нахмурившись, она ослабила хватку и выпрямилась.

— Расскажешь мне об этом?

Следующие полчаса он рассказывал ей все, что говорила доктор Уэйван, что это только его выбор, и каким этот выбор ни будет, он требует уважения. Что он, скорее всего, проживет еще год без пересадки. Что вскоре бремя диализа станет слишком тяжелым, и одним из факторов станут осложнения, и если он прекратит лечение, то, скорее всего, проживет неделю, что вызвало у его мамы рыдания.

— Она сказала, что это на самом деле очень спокойная и безболезненная смерть, — сказал он, надеясь, что это может дать ей уверенность, если он решит прекратить диализ. — Я просто буду очень сонным, и… Разве мы все не хотим спокойно уснуть, зная, что прожили хорошую, полноценную жизнь? Я не хочу быть подключенным к машинам, пытающимся выжать еще один день, который только причинит боль.

Она кивнула.

— Но ты ведь еще так молод. Ты еще так много не сделал на этой земле.

— Мне почти сорок, — мягко сказал он, пытаясь выдавить улыбку, которая казалась немного кривой. — Ты подарила мне прекрасную жизнь, потрясающую семью, где меня все безоговорочно любили. У меня было больше достижений и успехов, чем я мог себе представить, и я даже вдохновил несколько душ на этот путь. Чего еще можно желать?

— Любовь, — сказала она, и ее сердце, сшитое из кусочков, снова угрожало разорваться на части.

— У меня есть любовь, которая мне нужна, — за исключением Марка. Тревору удалось удержать свой голос, но слова натирали его голосовые связки, как грубая наждачная бумага. Даже если Марк полюбит его, со стороны Тревора было бы эгоистично принять эту любовь, зная, что он сможет отвечать взаимностью только короткое время.

— Любовь мужчины, сынок. Человека твоего сердца.

Тревор покачал головой, пытаясь не думать о решении, которое он действительно не хотел использовать.

— Я не могу так с ним поступить.

Ее брови поднялись, и свет загорелся в ее темно-карих глазах.

— С ним?

Тревор вздохнул и провел рукой по волосам.

— Я кое-кого встретил.

Она повернулась, подтягивая одну ногу под себя, и села к нему лицом.

— Расскажи мне о нем.

Он улыбнулся, совершенно не в силах сдержаться, думая о прекрасном человеке, которого он случайно встретил, но от которого он был без ума, о его росте, темных волосах, невероятных зеленых глазах и самой заразительной улыбке, которую когда-либо видел.

— Он адвокат, но мне кажется, что он предпочел бы быть художником. Думаю, его семья была слишком строга с ним. У него не было той любви и поддержки, что есть у меня. И он остался один, мама. Он так одинок.

— Тогда ты должен дать ему дом. Мы дадим ему семью, — она кивнула, вопрос решился и зацепился в ее голове.

Тревор протянул ей руку.

— Он бы тебе понравился.

Марк был из тех людей, которых она брала под свое крыло и выполняла миссию, заставляя сиять, показывая ему, насколько он важен. Она была одним из тех людей, которые заставляли каждого человека, с которым она сталкивалась, чувствовать себя особенным, и он так хотел привести Марка к себе в дом, чтобы познакомить его с ней.