Участники всемирно известного «теорсеминара» к этому давно привыкли. Но то, что продолжает неизменно их удивлять, — всеведение Ландау. Его «равная заинтересованность и равная компетентность в разнообразнейших вопросах, как великих, так и малых, — по признанию одного физика — вызывают порой недоумение и недовольство среди участников руководимого им семинара, когда обсуждение распадов элементарных частиц внезапно сменяется не менее подробным обсуждением свойств квасцов!»

Однажды в ответ на вопрос журналиста: «Чем вы занимаетесь нынче?» — Ландау с улыбкой сказал:

— Я многопредметник, один из немногих оставшихся универсалов. Когда я начинал — моя первая работа была опубликована в конце 1926 года, — все теоретики были универсалистами, то есть занимались разными вопросами. Теперь универсализм скис, потому что теоретическая физика очень разрослась…

Первая работа — 1926 год. Но ведь это год рождения квантовой механики? Да. И восемнадцатилетний студент Ленинградского университета сумел тогда сразу почувствовать запах будущего уже в первой статье Шредингера. Он был едва ли не первым, кто прочел эту статью у нас, и, уж во всяком случае, первым, кто сполна ее оценил. «Дау открыл волновую механику, когда ему было восемнадцать лет…» — в шутку говорят его ученики. По следу шредингеровской статьи сделал он и свою первую квантовомеханическую работу. Универсализм начался с интереса к самым передовым физическим идеям века.

И вот обещанный эпизод…

Его рассказал один из учеников Нильса Бора, приехавший в феврале 1931 года в Копенгаген на очередное паломничество к учителю. Прошло больше пятнадцати лет с той поры, когда сам Бор бывал таким же паломником у Резерфорда, когда идея квантовых скачков спасла планетарную модель англичанина и положила начало современной теории атома. Время сделало Нильса Бора крупнейшим авторитетом в квантовой физике, и с конца 20-х годов к нему постоянно съезжались молодые теоретики из разных стран.)

Едва переступив порог боровского института, вновь приехавший осведомился о последних новостях в Копенгагене.

как осведомляются об обстановке на фронте. Ответ он получил довольно неожиданный — известный физик Гамов молча протянул ему искусный рисунок, только что сделанный почти с натуры. Там был изображен Ландау, накрепко привязанный к стулу. Рот его был заткнут. Перед стулом стоял Бор с поднятым указательным пальцем. Он говорил: «Погодите, погодите, Ландау, дайте и мне хоть слово сказать!»

Споры с двадцатитрехлетним теоретиком из Советского Союза были последней фронтовой новостью в Копенгагене. Ландау прибыл тогда к Бору с новой работой. Он выполнил ее вместе с молодым английским физиком Пайерлсом. Бор не соглашался с выводами этой работы, а в ней «были рассмотрены весьма тонкие вопросы, связанные с соотношением неопределенностей».

— Такая вот дискуссия идет все время, — сказал автор рисунка. И добавил, что Пайерлс уже не выдержал: уехал из Копенгагена в состоянии полного изнеможения.

Но Ландау остался еще на несколько недель. И в ближайшие дни, наблюдая сам происходящие споры, ученик Бора смог убедиться, что на рисунке Гамова положение дел было преувеличено «лишь в пределах, обычно признаваемых художественным вымыслом». Этому рисунку, с сожалением говорит он, вероятно, «дали погибнуть, прежде чем осознали его историческую ценность». К счастью, сохранился хоть рассказ о том эпизоде, так красочно иллюстрирующем эпоху бури и натиска в физике микромира.

Касаться сути тех споров нам, разумеется, не по плечу, да и незачем. Но вы, конечно, заметили, что они вертелись именно вокруг соотношения неопределенностей. Речь шла о тонкостях теоретического рассмотрения в свете этого принципа вопросов целой науки — электродинамики. И между прочим о том множественном рождении пар частиц, о котором мы недавно говорили. С рассказанного эпизода ученик Бора начал статью к 70-летию великого датчанина (октябрь 1955 года), а всей статье он предпослал эпиграф из латинских стихов: «И несогласие может рождать согласие!»

В квантовой физике все так и происходит на протяжении десятилетий.

Глава пятая

«Трещина мира прошла через мое сердце». — Новое законодательство. — Вначале были волны. — Частицы растворяются в пространстве. — Осеняет ищущего. — «Вдвоем приведения не увидишь». — Куда же упадет электрон? — Разгаданные пси-волны. — Вероятностный мир. — Эйнштейн согласен с нами, а не с Бором. — На чьей стороне природа?

Принцип неопределенности надо бы назвать и знаменитым и замечательным законом — у него на это все права. Но если выбирать один эпитет, да поточнее, большинство физиков, наверное, сошлось бы на слове многострадальный.

Вот где заключена нешуточная драма идей.

Чего только не писали об этом принципе! Как только не толковали его! Каким анафемам не предавали! В нем находили даже попытку покуситься на материальность вселенной. Его привлекали даже для обоснования идеи бога. Такое тихое на вид соотношение неопределенностей оказалось чем-то вроде постоянно действующего вулкана.

Физики стали разговаривать из-за него на языке философов и публицистов. Философы и публицисты стали изъясняться языком физиков. Доктора богословия почувствовали интерес к естествознанию. «Трещина мира прошла через мое сердце», — говорил в прошлом столетии Гейне. «Трещина мира прошла через наш разум», — могли бы перефразировать великого поэта многие ученые нынешнего столетия. Тут коренится и причина неустроенности в душе де Бройля, с которой начался весь этот рассказ.

Но как нефизику и нефилософу ощутить во всей силе чрезвычайность происшедшего? Может быть, достаточно выразить суть многострадального принципа обыкновенными словами? Тогда все сведется к одной непредвиденной фразе:

— Природа вовсе не точна!

Довольно трудно произнести такую фразу. Еще трудней — положить на бумагу. Еще труднее — осмыслить. Но к этому мы уже совершенно готовы.

Надо только одновременно произнести еще и другую фразу, которая и на бумагу ложится легко и в сознании нашем умещается с привычным удобством:

— В природе все закономерно!

Однако эта истина так стара, что кажется — зачем на нее ссылаться? Тем более, что она ведь автоматически включена в содержание принципа неопределенности: он не домысел, а количественный закон, управляющий неточностями. Но в том-то все и дело, что нечто несуразное чудится в самом сочетании обоих утверждений:

— Природа закономерна, но не точна.

В каждом физике дремлет философ. Он должен был проснуться, услышав такое! Должны были встрепенуться и все философы, занимавшиеся естествознанием: надо было освоить открытия квантовой механики с точки зрения онтологии (учения о бытии) и гносеологии (учения о познании). Словом, речь зашла об очень ответственных и серьезных вещах.

И вот я в затруднении: как дальше вести этот рассказ? Если ты, читатель, уже терпеливо дошел до этого места, я вправе считать, что мы товарищи по путешествию, и с моей стороны было бы нечестно скрыть от тебя, что нас ожидает самый трудный кусок пути. Самый трудный потому, что дорога обманчива. Она ровна — все завалы на ней легко обойти. Но надо двигаться вдоль обрыва. А подстерегающие ужасны — можно оступиться во всяческие «измы»: одно их перечисление наводит дрожь — солипсизм, позитивизм, операционализм, индетерминизм, волюнтаризм, фидеизм, инструментализм, пробабелизм и бог весть что еще. Но, держась единственного «изма», который дорог нашему разуму и мил нашему сердцу, держась материализма диалектического с его всеобъемлющей широтой, завещанной нам ленинскими мыслями о природе, не приглядываясь к красным светофорам, которые любят расставлять мнимые диалектики-догматики — «дорога запрещена!» — мы в эти пропасти не оступимся. Однако есть другая опасность — самая скверная: полететь в пустоту полного мучительного непонимания. Это уж непоправимо. А как избежать сей беды?