Девушка поднимает удивленные глаза и говорит:

— Простите, но мы не знаем такого лесника.

— Как не знаете? — говорит мой друг. — Он очень известный лесник. Я побывал во всех странах мира, и о его лесах знают все люди: англичане и китайцы, французы и португальцы. Ну-ка, поглядите-ка лучше в свою книжицу.

Его ведет ко мне ветер Гольфстрима и наша крепкая дружба. Это мой друг боцман Кулебяка или Клим; они спешат ко мне, только из города не так легко сюда добраться.

Он будет хлопать меня по плечу, Осторожно заглядывать в глаза: не сдал ли я, не струсил, не собираюсь ли плакаться.

И убедившись, что ничего этого нет, что я такой же, как и прежде, станет рассказывать мне истории о людях, о городах, о странах.

Мы разожжем старую печь и, вдыхая смоляной запах дров, будем сидеть до утра.

Художники

Один раз в году мы с дедом становимся художниками. Топоры и пилы — наш обычный инвентарь, послушный нам и привычный, — мы откладываем в дальний угол и беремся за кисти.

В темной сырой боковушке, где хранятся продукты, старые ведра, черенки от лопат, поржавевшая рама велосипеда, нашлось место и для красок. Они лежат на самой верхней полке вместе с гвоздями и плотницким инструментом. Ярко-оранжевая охра, смолянисто-черная сурьма, красный кармин, застоявшись в банках, никак не дождутся часа, чтобы выплеснуться наружу.

Нашей мастерской становится дедова комната. Окна у нее повернуты на юг; она светлая, солнечная и веселая, как летний день.

Превратить комнату в мастерскую недолго. Мебель в ней самая необходимая: кровать, стол, скамейка. На столе — кастрюлька с вареной картошкой в «мундире» — любимая еда деда, — наждачный брусок, тетрадь с записями лесных работ. В углу у двери стоит ружье.

Дед надевает женскую кофту с огромной черной пуговицей на средней петельке; свой естественный цвет кофта давно потеряла, но за многие годы она впитала в себя такое богатство красок, что напоминает палитру. Я надеваю приготовленную на этот случай латаную тельняшку, и мы погружаемся в дело.

Удивительные люди художники — искатели на земле прекрасного! Расходятся они по дорогам, плывут на плотах, трясутся в машинах, вооружаясь кистями и красками. Одни рисуют закаты, рассветы, тихие русские речки, оттепель на проселочной дороге. Другие предпочитают заводской цех или колхозный ток; из-под их кисти выходит иная красота. Красота человеческого лица и тела — на мой взгляд — самое дорогое на свете.

Мы с дедом не великие художники. Таланта к этому делу у нас нет. Заниматься рисованием с детства ни ему, ни мне не довелось. Правда, в семнадцатом году, когда дед работал на станции Витебск кочегаром, он нарисовал плакат, призывающий свергнуть царский режим. Но критики — местный пристав и судебные исполнители — посадили его за это в тюрьму.

Мы не преувеличиваем своих достоинств и можем сказать каждому: да, мы — ремесленники, но хранить в себе тайное пристрастие к живописи не хотим — пусть его видят люди.

Нас заставляет браться за кисть лес.

Лес начинается прямо от завалинки нашего дома совсем юной сосной. Эта сосна стоит у нашего крыльца больше пятидесяти лет. Сейчас трудно сказать, что привело ее сюда. Во всяком случае, место для себя она нашла отличное. Когда с Финского залива приходит ветер, она долго шумит и мирно покачивает ветками.

Метрах в двадцати, сразу за изгородью, растут сосны вековые. Вначале они стоят редко, на светлой поляне, где в июльский полдень разгуливают жаркие сквозняки.

Чуть поодаль заросли малины, а еще дальше у сырого оврага, ива-бредуница, черемуха, колючие непролазные кусты можжевельника.

Здесь рядом с лосиной тропой и моя. По ней я хожу в обход.

Обход у меня невелик, но каждый день мне надо пройти не меньше двадцати километров. И не просто шататься праздным гулякой, засунув руки в карманы, а слушать чутким ухом и смотреть добрым глазом.

За ремнем на одном боку у меня топор, на другом (если мне приходится работать целый день) болтается закопченный чайник.

До обеда играешь топором, острым и звонким, чистишь заросшую быстрым молодняком просеку.

Просвеченные солнцем зеленые листья прикасаются к твоим рукам, к лицу, и это прикосновение как ласка. А потом пьешь чай; он отдает дымом и болотной прелью.

Если человек каждый день проходит по лесу двадцать километров, он кое-что видит.

Он сможет различить запах весенней поросли и осеннего листопада. Он может по ветру, залетевшему в форточку, узнать, что в лесу появился первый подснежник. Приходите к моему деду, и он вас отведет на то место, где глянул в мир именно тот подснежник, который опередил всех своих собратьев.

В лесу познаешь смысл красок. Если скажут: выбирай, какому цвету отдать предпочтение? Да только зеленому! Цвету обыкновенной травинки, растущей на любом уголке планеты. Зелень пронизывает существо земли. Зелень говорит. Она дышит, цветет и умирает.

Из леса она переходит на наш луг. Он невелик, длиной с километр. Узкая пыльная дорога, пересекая его, бежит вниз, под уклон. Если идешь домой по этой дороге, луг кажется выпуклым, а нашего дома не видать, словно он где-то на краю земли. Своей лысой гривкой луг упирается в небо.

На лугу синие колокольчики, белые с желтым теменем ромашки, одуванчики с пушистыми хохолками, сладковатые на вкус цветы клевера; возле дома лиловатый иван-чай встал стеной — как войско выросло из-под земли.

В полдень, в сенокос, когда мокрая от пота рубашка прилипает к телу, когда вжикает отточенная коса у тебя и у деда, идущего рядом, сочные зеленые запахи ударяют в лицо. Хочется идти по теплой земле, косить траву, глядеть в небо, слушая плач чибисов, и идти, и идти, и радоваться жизни.

Мала ли она, твоя доля, или огромна, как мир?

День, когда мы с дедом превращаемся в художников, приходит ранней весной. Снег в лесу занастил, а на солнечных прогалинах открываются тропинки. Скоро по ним пойдут ленинградцы: ягодники, грибники, охотники.

В нашем лесу им видеть черные с мучнистым налетом ягоды черники, царственные шляпки белого гриба, похожие на загорелые спины мальчишек, гроздья брусники, подрумяненной с одного бока в жаркой духовке леса, папоротник, отблескивающий на встречном солнце, темно-зеленые, мглистые иглы елок, цветы вереска, рябины.

Шоссе уже чисто. На нем устраивают гонки велосипедисты из спортивных обществ города. Выйдешь на дорогу — ослепят тебя яркие рамы гоночных машин.

Мы вносим в свою мастерскую листы фанеры, что заменяют нам холсты, и распиливаем их по нужному размеру.

Дед красит листы какой-нибудь краской, обычно желтой, а я, после того как фанера обсохнет, пишу на ней слова; мы их пишем по инструкции, привезенной из конторы. Если они не исчерпывают полностью наших мыслей и чувств, мы добавляем к ним что-нибудь свое.

«Лес — богатство Родины. Береги лес от пожара. Не бросай горящих окурков в лесу (и спичек)», — это добавляет дед. «Не ломайте деревья. (Будьте в лесу как дома)», — это добавляю я.

Мы пишем до позднего вечера и, как ни долог день, заканчиваем свою работу при керосиновой лампе.

Как и у всех художников, у нас есть выставка.

На следующий день мы связываем картины веревками, перекидываем их через плечо и отправляемся в лес.

Мы снимаем со столбов старые, выцветшие картины и прибиваем новые. Рассматриваем издали.

Деду нравится наша работа.

— Ну как, ладно? — спрашивает он и сам отвечает: — В самую точку угодили. Красуется тебе, как в кино.

У приезжих охотников, видимо, другая точка зрения. Свое мнение по поводу нашей живописи они выражают очень бурно, расстреливая картины заячьей дробью в упор.

Капли

Кто слышал, как упала в лесу первая капля весны? Кто видел, как открылся первый зеленый глазок? Кто первый вдохнул воздух марта? Кто ждал весны и кто ее не ждал, проплелся мимо, не различая, где снег, где трава?