Большинство подхватило этот возглас. Но слышались и протесты.

Тогда Пожарский обратился к освященному собору, к митрополитам, попам и монахам:

– Как ваша дума, святители, отцы честные, иноки благочестивые! Бояре! Весь собор!.. Теперь ли с делом сразу порешим?.. Аль нас взаправду мало и надо города спросить, из коих нет послов?..

Первые подали голос «власти» духовные.

– Штобы перекоров лишних не было… Штобы зажать рты несытым врагам царства… Пождем еще!.. Иные – подъедут… А по городам послать грамоты запросные – все ли волят Михаила?..

Бояре то же подтвердили.

Поднялся Минин, заговорил:

– И я так мыслю, как тут бояре и власти толковали. Бог нам дал царя! Уж сердцем вещим чую я, уж словно вижу… Кто тут нами назван был, тот и будет царем, а не иной никто! Но пусть по-ихнему! Недельки две пождем… По городам, по ближним пусть поедут выборные, которы тут от людей прибыли. Пусть скажут, спросят: хотят ли люди Михаила?.. И в иные города заедут с той же речью… И, люди добрые, вот слышит Господь мои слова! Словно звон пасхальный гудет в ушах моих, чуется мне, как всюду народ назовет Михаила-царя!.. Уж такое испытанье, поди, и слепым откроет очи их незрячие… Глухие души и те услышат и «аминь» скажут тогда! Пусть поедут люди!.. Пусть спросят на местах!..

– Добро!.. Идет!! Мы – едем… поедем все!.. – отозвались выборные от городов, недалеко лежащих от Москвы.

– Да здравствует царь Михаил! – прокатилось по толпе.

С шумом, с радостным говором стали расходиться послы, казаки, воины…

Степенно покинули собор «власти», черное и белое духовенство и бояре.

Глава III

ПО ГОРЯЧИМ СЛЕДАМ

(10 февраля 1613 года)

Полный месяц обливает своим холодным, ясным сиянием большое, занесенное до половины снегами село, где расположился значительный польский отряд из числа тех, которые еще не вернулись домой, а рыскали по Московскому царству, поджидая Владислава или самого Жигимонта, обещавшего привести большую рать на Русь и поправить все, что потеряно было за последний год.

Высокие языки пламени и мириады искр разлетаются по ветру от больших костров, разложенных польскими патрулями, охраняющими сон своих товарищей. Темнеют вокруг костров очертания воинов в полном вооружении… Иные лежат на снегу, закутавшись в бурки, отнятые у казаков, или в богатые меховые шубы, захваченные при грабежах у россиян.

Лошади тоже вздрагивают порою от холода и жмутся к огню, тянут морды ближе к дыму и пламени, словно ловят теплую струю воздуха, чтобы обогреть себя.

В большой, довольно просторной хате, отведенной главному начальнику, полковнику Краевскому, собрались почти все ротмистры, капитаны и хорунжие, составляющие нечто вроде штаба при отряде.

Только из окон этой хаты и видится свет, падая красноватыми узкими полосами на сверкающий снеговой покров, озаренный луною. Шум и говор несется из хаты, из ее единственной, довольно обширной горницы, которая вместе с небольшими сенцами и составляет все помещение избы.

Большой некрашеный стол, стоящий, по обычаю, в переднем углу, окружен молодыми и пожилыми воинами, поляками, литовцами, венгерцами, немцами, которых тоже немало пришло в Россию с полками Хотькевича, отброшенными от Москвы великим земским ополчением.

Два смоляных факела озаряют простор избы, оставляя густые, темные тени в ее углах и над полатями, занимающими почти треть пространства. Кроме того, на столе поставлен дорогой канделябр, украденный из богатого боярского дома, а может быть, и из царских палат, и в нем, оплывая, тускло мигают тонкие сальные свечи, чадя и потрескивая, когда фитиль нагорит и свеча начинает гаснуть. Одна восковая, из церкви взятая, толстая свеча, – укрепленная кое-как в серебряном, большом шандале, – стоит подле хозяина, полковника, озаряя ярко его усатое, отмеченное шрамом, лицо и целую кучу золотых и серебряных монет, лежащую тут же. Перед другими собеседниками тоже лежат кучки монет, но не такие внушительные. Фляги с вином, полные и опустевшие кубки и чарки стоят тут же, оставляя мокрые круги на дереве стола. Рейтары, заменяя прислугу, убирают пустые фляги и жбаны, наливают кубки, приносят новые запасы водки, меду и вина, всяких напитков, которые составляют значительную часть груза в обозе, следующем за отрядом.

Играет в кости шумная, веселая, полупьяная уже компания. Табачный дым носится по горнице, клубами, длинными прядями вырывается в холодные сени вместе с теплым, душным воздухом, когда слуги раскрывают двери, унося или принося что-нибудь.

Перед одним только, пожилым уже, тучным, краснолицым ротмистром лежит куча денег почти такая же внушительная, как и перед полковником. Он каждый раз, взяв в руки кубок с костями, раньше чем выбросить очки, долго шевелит бокалом, перебрасывает в нем кости, в то же время тихо шепча не то заклинания, не то – молитвы, а скорее, и то, и другое вместе, причем быстро осеняет свободной рукою свою грудь мелкими, частыми знамениями католического креста.

И почти никто не выбрасывает таких крупных очков, как этот ротмистр. А каждый свой удачный удар, каждый выигрыш он запивает полными чарками водки или вина, все равно, что стоит поближе, что подольет ему слуга.

– Пан ротмистр, нынче пану везет, как москвичу, который сорвался с польской петли! – не то шутя, не то выражая неудовольствие, бросил партнеру Краевский, придвигая ему новую, изрядную щепоть золотых, и ефимков, и рублевиков, всего, что набрали почтенные воины за свое пребывание во вражеской, богатой раньше, Москве.

– Ну, у меня ни один не обрывался! – пробурчал довольным тоном счастливый игрок. – Разве, бывало, разведешь хороший костер под ногами у висельника… Чтобы он пятки мог погреть немножко… Тут, случалось, веревка и перегорит, и попадет москаль на угольки, там и поджаривается… А иначе – ни-ни!.. Повешен, так виси, пся крев!..

– Пан – молодец известный!.. Стой! Моя, моя ставка, наконец! – обрадовался Краевский. – А теперь – пану ротмистру… Кидай, вацпан! Твой черед!..

– Видно, Зоська разлюбила пана полковника, – досадливо заворчал ротмистр, ожидавший взять ставку. – Ишь, больно сегодня вацпан полковник в игре удачлив… Примета старая…

– Ну, не стоит думать о Зоське!.. Твое здоровье, пан полковник!..

Чокнулись, зазвенели кубки и чарки серебреные и позолоченные, тоже из московских кладовых.

– Вижу я, паны, от скуки вы плетете вздор! – оставляя чарку, сказал Краевский. – А вот когда царя возьмут себе москали – снова нам с ними бой предстоит… Тогда и веселее будет… А рыскать по городкам, по селам, собирать кур да яйца в жалких домишках да избах… Это не больно весело!..

– Выбор уж был, как слышно! – заметил капитан Маскевич, знающий по-русски и собирающий слухи и вести по пути. – Какого-то Романова выбрали на соборе москали.

– Которого? Яна Никитича, Филаретова брата?.. Мы встречались часто на Москве с этим боярином… Еще на ноги припадает… словно с галеры каторжник беглый… Помнишь, пан капитан? – обратился Краевский к меланхоличному, длинному, сухопарому литвину, который молча тянул трубку, посапывал, ставил ставки и проигрывал их одну за другой.

– Дьявол подери всех москалей! Много их навидался я… а толку мало! Какая ставка?..

– Сто золотых набралось… Не злотых польских, нет… Московских лобанчиков… Я кидаю…

– Да! – забубнил снова толстый ротмистр. – Золото еще водится у москалей! Иной нищим лайдаком выглядит… А потормоши его – и брызнет золотой дождик… Хе-хе!.. Надо только знать, где кого проколоть, чтобы оттуда хлынули струйкой червончики!..

– А вправду, ротмистр, говорят, что ты да пан Струсь живьем их резали?.. А?..

– Нет, этого не случалось! Мало ли что нанесут люди по зависти! Миндальничать на войне не приходится, конечно… Но… чтобы от живого резать куски мяса… Не, пан полковник. Это – сказки! Брешут москали!..

– И я так ду… – начал было Краевский и не досказал.

Громкий выстрел донесся издали, за окнами… Поднялась тревога, шум… Зазвучали громкие, оживленные голоса патрульных солдат, все ближе и ближе…