— Нет, Бог миловал… Я сюда по поручению начальства. Деньги надо получать. Хочешь, сегодня вечером поедем вместе? Тебе, конечно, хочется поскорее в Севастополь, ну да успеешь.
— Да если бы не ты, я бы сейчас поехал. Впрочем, не думай, что мне неприятно ехать с тобою, — поспешил прибавить младший Глебов. — Я, напротив, так рад тебя видеть! Господи, сколько времени! Я бы сразу не узнал тебя. А ведь правда и. я изменился?
— Ты вырос, возмужал, окреп. Ты теперь имеешь вид настоящего воина, сказал, улыбнувшись, брат. — Жаль, что пехтура, тебе бы быть кавалеристом. Ну, зайдем ко мне в номер, напьемся чаю.
Они сели пить чай.
— Ну, что у вас там, в Петербурге? — спросил старший Глебов. — Ведь я давно не был там…
— Что может быть там особенного? Вот лучше рассказывай скорее, что у вас делается. В газетах пишут о вас много, но все не то, что от тебя самого услышать… Воображаю, сколько ты видел, сколько пережил за это время! Как я завидую тебе, Алеша! Скажи, разве правда, что под Ал мой мы действительно не могли удержаться? У нас одни винят Меншикова, другие говорят, что наши войска были неопытны, третьи сваливают все на дурное вооружение… Да рассказывай же, Алеша! Я все один говорю, а ты точно воды в рот набрал.
— Да что говорить об отдаленном прошлом, — сказал старший Глебов, которому казалось, что со времени Алминского боя прошло уже Бог знает сколько времени. — Ведь ты, должно быть, слышал, если не в Петербурге, то по пути, что нас недавно вторично поколотили…
— Как! — вскричал младший брат. — Быть не может! Ничего не знаю! Я трое суток тащился по грязи от этого проклятого Перекопа! Когда я выезжал из Петербурга, у нас, наоборот, все ликовали по случаю неудачи неприятельской бомбардировки и особенно после известия о блистательной победе Липранди[114].
— Ну уж и блистательной, — сказал старший Глебов. — Липранди молодец, не спорю, славное было кавалерийское дело: мы почти вконец уничтожили английскую кавалерию, и оказалось, что наши кавалеристы вовсе уж не так плохи, как можно было думать после Алмы. Но беда в том, что наши великие полководцы (Глебов понизил тон и оглянулся, не слушает ли кто из посторонних), наши великие полководцы, начиная с самого светлейшего и кончая выжившим из ума Петром Дмитриевичем, не сумели воспользоваться первой удачей… Вот хоть бы в последнем деле: сначала нам так повезло, что английские пароходы уже стали разводить пары, думая, что придется везти войско восвояси. И что же? В конце концов дали неприятелю оправиться, и мы потерпели решительное поражение, да еще какое!
— Бога ради, расскажи же, в чем дело! Я с вечера ни с кем не говорил, так прямо и завалился спать…
— Ладно, расскажу, только не совсем складно: у меня сегодня пропасть дела…
II
— После балаклавского дела, — так начал старший Глебов, — у нас в Севастополе было всеобщее ликование: говорили, что мы вполне отомстили неприятелю за Алму. Липранди был, разумеется, героем дня…
— Извини, Алеша, — перебил младший брат. — Что я тебя хочу спросить: правда ли, будто в этом деле полковник Еропкин перерубил пополам английского драгуна, а двух других англичан убил ударом плашмя?
— Чистый вздор, хотя я и сам об этом слышал от многих, но я говорил с самим полковником. По его словам, дело было так: Еропкин по приказанию генерала Липранди ехал куда-то, за ним — его вестовой унтер-офицер Муха. Нападают на них три драгуна. Еропкин выстрелил в одного из пистолета и убил его наповал, с другим схватился Муха, а третьего Еропкин, мужчина сильный и плечистый, не успев схватиться за саблю, ударил кулаком в лицо. Англичанин упал на шею лошади. Еропкин хвать его опять кулаком в висок, а сам на помощь Мухе; убили вдвоем третьего англичанина и поскакали к своему полку… Но ты, брат Коля, не перебивай меня, а слушай: если станешь задавать вопросы, я и до вечера не кончу, а у меня здесь пропасть дел.
— Хорошо, хорошо, рассказывай… А все-таки молодец Еропкин! По-русски расправился с англичанами!
— Ну так слушай, — продолжал старший брат. — Ночь перед последним сражением была нельзя сказать, чтобы приятная… Да, я ведь хотел еще сказать тебе о балаклавском деле. Ну, хорошо, скажу в двух словах. Дело было так. По прибытии дивизии Липранди все у нас стали говорить, что мы вскоре атакуем неприятеля. Вечером узнали мы диспозицию. Как только рассвело, наши двинулись в глубокой тишине; через полчаса очутились перед неприятелем, находившимся под самой Воронцовой дорогой. Перед нами рисовались грозные английские редуты. Наши "приятели"-англичане спали, ничего не подозревая. Липранди — очень симпатичный, замечательно хладнокровный генерал — сказал, солдатам: "Надеюсь, что вы будете драться так же храбро, как и на Дунае". Азовцы первые напали на редут: артиллерийский и ружейный огонь неприятеля не остановил их. Турки, занимавшие передовые английские редуты, едва увидев наших, показали пятки и наткнулись на шотландцев. Говорят, какая-то шотландская маркитантка, баба громадного роста, остановила турок, думая, что они хотят грабить ее запасы, и пребольно отхлестала бежавших мимо нее турок хлыстом. Вдруг появилась английская кавалерия. Наша кавалерия ей навстречу. Казаки обхватили шотландскую пехоту с обоих флангов, но не выдержали и первого залпа, поскакали назад. Наши гусары — вей-марцы и лейхтенбергцы приняли участие в бое; старик генерал Рыжов скакал впереди всех…
— Подобно Мюрату[115], - вставил младший брат.
— Да, если хочешь, сравнивай… Только та беда, что лошадь под ним убили, и старик погиб бы, если бы не один унтер-офицер Веймарского полка, успевший посадить генерала на свою лошадь. Мало того, этот храбрец поймал еще неприятельского коня, расседлал и надел на него генеральское, а когда его спросили, зачем такой маскарад, он ответил: "Вот те на, разве можно бросить генеральское седло?" Между тем Липранди послал ординарца с приказанием, а тот оказался олухом: переврал приказание и велел уланскому маршевому полку скакать для поддержания гусар. Что тут делать? У нас рассуждать не велено. Командир полка развернул своих улан в одну линию и пошел прибавленною рысью. Неприятельская батарея обсыпала их картечью. М.ежду тем у англичан вышла путаница еще хуже нашей. Один из их начальников, не поняв приказания лорда Раглана, велел Кардигану атаковать нашу кавалерию. Кардиган, говорят, пришел в ужас, так как ему пришлось идти под перекрестными выстрелами нашей артиллерии и пехоты. Англичане поскакали, мы встретили их картечью и пулями. Английские кавалеристы ударили на казаков те дали драла, смяли веймарцев, веймарцы смяли лейхтен-бергцев, и мы были свидетелями невероятного скандала: каких-нибудь триста англичан гнали наших три полка…
— Послушай, неужели ты не преувеличиваешь?! — вскричал младший брат. Ты всегда имеешь привычку относиться к своим слишком строго…
— Не думай, Коля, что я обвиняю наших солдат в трусости… Боже сохрани! — сказал старший Глебов. — Солдат наш храбр, как лев, когда им командуют толковые начальники. Под Балаклавой же у нас, как и всегда, была страшная бестолковщина. Старик Рыжов также храбрец, но не сумел сколько-нибудь сносно расположить войска: поставил впереди казаков, которые не могут выдержать натиска регулярной кавалерии. И главное, вместо того чтобы встречать атаку атакою, наши кавалеристы стояли на месте; понятно, что чего неприятелю не хватало в массе, то он взял скоростью. Натиск англичан был стремительный. Неприятель заклепал несколько орудий, напал на отступающих гусар, рубил их беспощадно и просто наседал им на плечи. Около моста гусары дрались отчаянно, да было поздно. Между тем наши уланы, ехавшие на разномастных лошадях, так как это был маршевый полк, наткнулись на Одесский полк, который принял их за неприятеля, свернул в каре и давай палить по своим; насилу остановили. Англичане же, смяв наших гусар, отступали назад и шли на рысях как на ученье. Тут, однако, и им пришлось испытать последствия своей ошибки. Наши уланы ударили на них с фланга, а пехота и артиллерия на обратном пути снова открыли по ним огонь, от которого, впрочем, досталось и своим: из улан многие были ранены во время этой пальбы. Англичане скакали назад по своей прежней смертельной дороге, и легли почти все под картечью седьмой легкой и под пулями Одесского полка, и лишь немногие были убиты нашими уланами и ударившими в тыл гусарами… Позиция осталась за нами, и, стало быть, мы победили. Радость была неописанная.