— Владимир Иванович, — сказал он Истомину, — отчего вы не прикажете перевязывать здесь раненых? Кажется, это удобно.

— В этой сумятице я не догадался, — сказал Истомин.

— Да и доктора у вас здесь нет. Я сейчас же пошлю кого-нибудь за доктором на перевязочный пункт.

Отдав приказание и посмотрев на действие наших орудий, Корнилов сказал:

— А жаль, что нельзя угостить их сверху. Неужели никакой нет возможности? Я взойду сам на верхнюю площадку, посмотрю, что можно сделать.

— Как вам угодно, Владимир Алексеевич, — горячо сказал Истомин, — туда я не пущу вас! Да там и нет никого. Неужели вы мне не верите на слово, что мы бросили верхнюю площадку по невозможности укрыться там от ядер?

— По-моему, — сказал Корнилов, — следовало бы в таком случае вообще прекратить огонь с башни. Наши орудия малокалиберны, а у них — чудовищного калибра. Мы только терпим потерю в людях без особой пользы.

— Если прикажете, я прекращу огонь. Башня умолкла, продолжали пальбу только земляные батареи.

— Теперь мы все видели, пора и домой, — сказал Жандр и, взглянув на часы, добавил: — Скоро уже половина двенадцатого, пора бы и пообедать.

— Постойте, — сказал Корнилов, — мы поедем еще туда (он указал на Ушакову балку), а потом и домой.

Он также хватился было за часы, но вспомнил, что отослал их в Николаев жене.

— Ну, пойдем, — сказал он и направился к брустверу, за которым стояли оставленные лошади.

Жандр поспешил за адмиралом. Кврнилов подходил уже к брустверу, Жандр был в двух шагах от Корнилова, как вдруг ему послышался глухой звук как бы от падения тяжелого мешка на землю, и на грудь Жандра брызнула кровь. Корнилов пошатнулся и упал бы совсем навзничь, если бы Жандр не подхватил его голову. Другие офицеры бросились на помощь, подняли адмирала на руки и положили за бруствером, между орудиями. Ядро раздробило Корнилову левую ногу у самого живота.

— Отстаивайте же Севастополь… — сказал Корнилов и, не испустив ни одного стона, лишился чувств.

Офицеры и матросы хлопотали подле Корнилова, пришли два врача, за которыми посылал Жандр в Корабельную слободку, и, осмотрев раздробленную ногу Корнилова, принялись за перевязку, качая головами.

— Господа, — сказал Жандр, — я еду сообщить о нашей страшной потере генералу Моллеру и Нахимову… В случае штурма все будут ждать распоряжений Владимира Алексеевича… Надо предупредить… По дороге забегу в госпиталь.

Жандр спешил как мог, но, не успев еще съехать с кургана, почувствовал удар как бы камнем в руку и жестокую боль. Убедившись, что это не рана, а контузия, он продолжал путь, завернув в госпиталь, послал на курган лучшего оператора и носилки, а сам стал искать Моллера и Нахимова. Моллера он нашел на шестом бастионе, а на пятом ему сказали, что Нахимов поехал домой обедать. Нахимов обедал наскоро и один; подавал ему денщик, обративший внимание на кровь, запекшуюся на лбу у Нахимова, за что барин сказал ему: "Да ты, братец, совсем дурак-с" — и продолжал обедать. На столе стояла неизменная бутылка марсалы, уже до половины осушенная. Когда вошел Жандр, Нахимов, увидя его озабоченным и растерянным, спросил, как бы предчувствуя что-то недоброе:

— Где Владимир Алексеевич?

— Он ранен, опасно ранен ядром и едва ли останется жив, — сказал Жандр. Нахимов вскочил с места.

— Где он? Говорите! Такой человек, как Корнилов, и вдруг ранен! Другого такого нет-с и не будет! Вот истинное несчастье! Уж лучше меня бы хватило ядром или кого другого, но только не его! Поймите, молодой человек, вы, вероятно, его полюбили за короткое время, а ведь так его знать, как я его знаю-с!.. Я старый моряк, и, поверьте, мне не стыдно перед вами: вы видите, молодой человек, я плачу, да, я плачу-с!

Слезы действительно градом катились по щекам Нахимова. Жандр чувствовал, что и у него горло сжимают спазмы, и поспешил уйти. Только выйдя от Нахимова, он почувствовал, что боль от контузии становится невыносимою, и поехал в госпиталь позаботиться о самом себе.

По дороге он заметил, что со стороны рейда слышится необыкновенная канонада. Привычный слух моряка тотчас узнал рев корабельных орудий.

"Неприятельский флот бомбардирует нас с моря", — мелькнуло в уме у Жандра. Он не ошибся.

XIX

У входа в Севастопольский рейд, на северном берегу, находилась грозная с виду Константиновская батарея — массивное, гранитное подковообразное здание с стенами почти саженной толщины. Поверх двухэтажных казематов, на верхней стене батареи, виднелся красивый ряд огромных орудий на крепостных станках. На валах стояли часовые и под наблюдением офицеров зорко следили за малейшими движениями неприятельских кораблей. Во дворе батареи было оживленное движение. Солдаты ходили и бегали взад и вперед. Командир постоянно обходил стены, говорил с офицерами, потом спускался в каземат, служивший ему кабинетом. В этом оригинальном кабинете половина пространства была занята огромною крепостною пушкой, глядевшею на море. На лафете и на колесах прежде висели брюки и другие принадлежности туалета, но теперь все это было убрано. У другого окна, выходящего во двор, стояло фортепиано: командир батареи был музыкант, игравший на нескольких инструментах. На стене висела скрипка, на столе лежал ящик с флейтой, а фортепиано было завалено нотами. Командир подошел к клавишам, вытер носовым платком пыль, взял несколько аккордов, потом тщательно запер инструмент на ключ.

"Если и здесь будет дело, — мелькнуло в уме его, — пропадет мой инструмент… А впрочем, может быть, и ничего?"

Он машинально раскрыл тетрадь с нотами, положил ее снова на место и опять поспешил к орудиям на валы.

Вдруг послышались выстрелы с находящейся на противоположном берегу у Карантинной бухты батареи номер десятый. На маленькой платформе, у ворот, барабанщик забил тревогу. Командир скомандовал:

— К орудиям на валы!

И артиллеристы поспешили занять свои места.

С валов было видно, что к батарее номер десятый подвигается французская эскадра. Расположенные в ряд корабли буксировались пароходами, прикрепленными сбоку, чтобы укрыть эти последние от наших выстрелов. Батарея номер десятый открыла огонь. В то же время были замечены английские корабли, приближавшиеся к Константиновскои батарее с севера, то есть с тыла.

Командир батареи знал, что с фронта ему бояться нечего, но тыл был слабым местом Константйновского форта. Башня Волохова[106] и батарея Карташевского могли лишь отчасти вознаградить за потерю пятипудовых мортир, которые были сброшены впопыхах в море после ал минского дела, в те памятные дни, когда решено было затопить корабли.

В течение четверти часа французские корабли не отвечали на нашу пальбу.

Наконец они стали на якорь на весьма почтительном расстоянии от наших крайних фортов. Французский адмирал Гамелен сказал своим подчиненным: "Lа France уош ге агс1е (Франция смотрит на вас)".

Вдруг более шестисот французских корабельных орудий дали залп, направляя огонь преимущественно на батарею номер десятый и на Александровскую, которая находилась как раз против Константиновскои.

Вслед за тем и английские корабли начали бой с северными батареями.

Батарея номер десятый могла отвечать французам только тридцатью тремя пушками, Александровская — семнадцатью. Командир Константиновской батареи, несмотря на огромное расстояние, направил на французский флот двадцать три орудия. Всего семьдесят три орудия против французских шестисот! Но нас спасали три обстоятельства: громадность расстояния, решимость французского адмирала стоять на месте и мощность гранитных стен наших казематов.

Спустя еще немного времени все английские корабли, бывшие в деле, открыли огонь, и Севастопольский рейд огласился превосходящими всякое описание залпами тысячи ста девятнадцати корабельных орудий, которыми располагала союзная эскадра. Эти залпы можно было сравнить только с ударами сильнейшего грома, слышимого в самом близком расстоянии. Густая туча дыма застилала рейд, по временам сверкали огни из орудийных жерл, подобные красноватым молниям. В истории морских сражений не было еще такой канонады.