Лихачев стал шутя экзаменовать Лелю и удивился ее познаниям по морской части.

— Да вам бы прямо командовать кораблем!

— А знаете, я читала в одной книге, что в Америке одна девушка командовала пароходом. Жаль, что у нас нельзя. Ах как я люблю море! Если я выйду замуж, то непременно за моряка!

— Выходите за меня! — сказал Лихачев, смеясь.

Леля покраснела.

— За вас нельзя, вы мой кузен…

— Какой кузен! Десятая вода на киселе.

— Все равно нельзя. Мы с вами с первого же дня поссоримся. Помните, как вы раз со мной подрались, когда тетушка уехала с вашей мамашей к священнику, отцу Алексею…

— Леля, ты с кем там разговариваешь? — послышался заспанный голос капитана.

— Папа, кузен Сережа Лихачев приехал.

— А… вот что? Сережа… Что же ты не войдешь? Извини, я не совсем в порядке, но все же прошу в мою каюту.

Капитан называл свой кабинет не иначе как каютой. Он завел у себя морские порядки и даже вел журнал, в котором записывал сведения вроде следующих: "Сегодня дул свежий норд-ост. Повредил моим виноградникам". Летом капитан обыкновенно спал в саду на койке, подвешенной между двумя старыми ореховыми деревьями. Прежде он позволял себе это удовольствие даже в феврале, но в последнее время упорный ревматизм заставил его быть осторожнее, и капитан довольствовался тем, что в его каюте днем и ночью окна были раскрыты.

Капитан стал расспрашивать Лихачева о Синопском сражении, глаза его горели, он как бы мысленно представлял себе подробности боя. Леля также слушала с видимым вниманием.

— Молодец, молодец, Павел Степанович! — несколько раз повторял Спицын. — Думаю, Корнилов ему завидует, — сказал он, когда Лихачев дошел до рассказа о прибытии пароходной эскадры и о неудачной погоне Корнилова за турецким пароходом "Таиф".

Капитан не любил Корнилова, так как одной из второстепенных причин его добровольной отставки была досада на замечания, сделанные ему однажды Корниловым по поводу неисправности на фрегате, которым он в то время командовал.

Лихачев также предпочитал Нахимова Корнилову, но должен был сказать по справедливости, что Корнилов всегда относился к Нахимову беспристрастно и без малейшей зависти.

— Дело было вот как, — сказал он. — Когда в конце боя пароход Владимира Алексеевича сблизился с кораблем Нахимова, Корнилов, не видя Нахимова на юте[38], страшно встревожился и сейчас поехал к нему на шлюпке со своим штабом. У матросов, подававших ему фалреп[39], Корнилов все спрашивал: "Где адмирал? Здоров ли он?" — но не успокоился, пока сам не увидел Нахимова на шканцах[40]. Тогда он бросился обнимать Нахимова, говоря: "Поздравляю вас, Павел Степанович, с победою, которою вы оказали большую услугу России и прославили свое имя в Европе!"

— Это очень благородно со стороны Владимира Алексеевича, — заметила Леля. — Я всегда говорила папе, что такой адмирал, как Корнилов, не может никому завидовать. Ах как он мне нравится! Он мой идеал. Я его видела всего раза два, папа недобрый, никогда никуда не берет меня с собою. Я живу здесь, как в монастыре.

— Ну да, ты только и знаешь, что осуждать отца и хвалить людей, от которых он перенес всяческие несправедливости. Я не оспариваю способностей Владимира Алексеевича. Но он слишком властолюбив и хотя мягко стелет, но жестко спать… Нахимов гораздо прямодушнее его, хотя не столь любезен с подчиненными… А Владимир Алексеевич никогда тебя по имени не назовет, делая замечание, говорит как будто о другом, а в результате выходит: полезай за борт, никуда не годишься! Говорят, — прибавил он, — Нахимов теперь очень недоволен Корниловым: Владимир Алексеевичи распоряжается его мичманами как своими.

— Да, у них вышли маленькие неприятности, но теперь они снова помирились, и Нахимов бывает у Владимира Алексеевича чуть ли не каждый вечер.

Поговорив еще о разных разностях и сделав несколько соображений о политике, капитан сказал Лихачеву:

— Думаю, однако, что общество старика вам надоело. Вы люди молодые, погуляйте и поболтайте вместе, а потом приходите, вместе выпьем чаю.

Лихачев пытался уверить старика, что ему, наоборот, весьма приятно, но капитан только замахал руками:

— Вот этого не люблю! Лучше всего на свете откровенность. Вижу, что тебе скучно, Сережа, идите лучше покатайтесь с Лелей в моем катере.

— Если так, то позвольте мне прокатить Елену Викторовну в моем катере: вы можете смело доверить мне вашу дочь.

— У, каким высоким слогом выражается; я и сам когда-то в училище зубрил риторику, но теперь забыл… Ступайте, ступайте, я вам не мешаю.

Когда молодые люди ушли, капитан чуть ли не в первый раз в жизни задумался над вопросом, что не мешало бы найти Леле жениха. Способствовал ли этому случайно брошенный взгляд на стоявший на письменном столе маленький акварельный портрет его покойной жены, понравился ли ему Лихачев, или просто потому, что мичман был чуть ли не первый молодой человек, посетивший их уединенное жилище, — как бы гам ни было, но капитану показалось, что Лихачев был бы подходящим женихом для его Лели. Жаль только, приходится сродни… В крайнем случае можно к архиерею! Моряк, имеет будущность! Получит от матери хотя небольшое, но все-таки имение. Да, это было бы хорошо. Да ведь и Леля не совсем бесприданница. За долгие годы при скромной, почти отшельнической жизни капитан накопил для дочери тысчонки две, все полуимпериалами, которые откладывал в заветном кованом железном ящичке под замком, отпиравшимся при помощи удивительного секрета.

Ящичек этот был еще лет двадцать тому назад куплен капитаном в бытность его в Нью-Йорке.

Весь Севастополь был в возбужденном состоянии. Был получен известный манифест девятого февраля, из которого стало очевидным, что Россия, продолжая войну с Турцией, готовится к разрыву с двумя великими державами.

Сорокатысячное военное население Севастополя, в особенности молодое поколение, было наэлектризовано этой вестью. Большинство относилось к войне с полной уверенностью в предстоящих нам громких победах. Лишь немногие при этом действовали подобно Корнилову, который, всеми силами стараясь поддержать общий подъем духа, обнаружившийся в войске и во флоте, в то же время тщательно изучал, насколько было возможно, силы противника и старался о предотвращении малейшей неисправности у нас самих. Большинство же, особенно в армии, ограничивалось распеванием патриотических песен вроде: "Ура! На трех ударим разом, недаром же трехгранен штык!"

В разговорах между собою офицеры и даже генералы не допускали ни на минуту сомнения в том, что мы "вздуем" союзников.

Неминуемость войны с Англией и Францией была так ясна, что, хотя объявления войны" еще не последовало, было велено прекратить крейсерство, и вскоре в Севастополе собрался почти весь Черноморский флот.

Однажды утром с площадки, возвышавшейся над портиком морской библиотеки, откуда как на ладони видны рейд, взморье и весь город, несколько флотских офицеров наблюдали за движением судов. В то же утро ожидали возвращения корвета "Андромаха", крейсировавшего близ Сухум-кале. Корвет действительно был вскоре замечен. Но вслед за ним показался трехмачтовый пароход, имевший белый флаг с маленькими красными уголками. Вскоре стало ясно, что это пароход французский, и, по-видимому, парламентерский. Тотчас дали знать Корнилову, который отправился в Карантинную бухту и потребовал дежурной шлюпки, желая сам опросить пароход.

Шлюпка оказалась без парусов, без оружия, без флага, и гребцы были одеты весьма плохо. Корнилов вышел из себя, разнес брандвахтенного[41] командира и был весьма рад, когда увидел, что французский пароход, не дожидаясь опроса, повернул назад и вскоре скрылся из виду.