Француз разом опоражнивает крышку, вытаращив глаза, высовывает кончик языка, запускает руки в глубокий карман и, закусывая галетою, трясет головою.

— Вггт! Засггге пот! Те1 Гог1! В1аЫе (брр! Черт побери! Такая крепкий)! — говорит он и в свою очередь достает миниатюрную фляжку с ромом, которую подает русскому солдату.

— Это мы могим! — говорит солдат, утерев губы рукавом, прикладывается к мизерной, красиво оплетенной фляжке, сосет до половины, сплевывает в сторону и говорит своим: — Ничего, братцы, и у них эта статья, выходит, важная, только наша будет позабористее.

А вот в другом месте, против третьего бастиона, лежат трупы англичан в красных мундирах. Англичане сторонятся от наших и держат себя серьезно. Только некоторые офицеры говорят с нашими флотскими офицерами, единственными, знающими по-английски, да кое-где солдаты молча вглядываются друг в друга и в редких случаях обмениваются угощениями.

Между нашими офицерами идет спор: одни хвалят французов, другие англичан.

— Да вот посмотрите на ваших англичан, — говорит один из спорящих. Вот, полюбуйтесь!

В отдалении была видна следующая сцена: какой-то английский генерал, перейдя нейтральную черту, навел на наши верки большой бинокль и внимательно их рассматривал.

Заметя это, французский генерал (это был Боске) поспешно подошел к нему, с жаром что-то доказывая. Казалось по движению его руки, что он готов вырвать у англичанина бинокль. Выражение лица французского генерала выказывало крайнее негодование. Наконец англичанин уступил, проворчал что-то и сердито удалился за нейтральную линию.

Французские офицеры, стоявшие подле наших и видевшие эту сцену, сказали, что, по их мнению, поступок английского генерала составляет возмутительное отступление от правил войны, и добавили, что, наверное, француз, сделавший что-либо подобное, был бы предметом всеобщего презрения.

— Ну что? — торжествующим тоном сказал офицер, хваливший французов. Видите, насколько воинская честь более развита у французов, чем у англичан.

Его противник был сильно сконфужен.

Да я вам лучше скажу продолжал неугомонный офицер.

— Верите ли, я сам видел во время бомбардировки, бывшей после Пасхи, что англичане стреляли по нашим солдатам, подбиравшим их же раненых соотечественников. Ну, не подлецы ли!

— Ну, этого мы не видали! — вмешался подошедший флотский. — Я заступлюсь за англичан. Ваши французы, может быть, и рыцари, но уж зато и хвастунишки. Наслушался я сегодня их хвастовства! Передают слова своего Пелисье: "Севастополь непобедим — ну, так я его возьму!" Это мы еще увидим!

— Что хвастуны, это правда! — сказал другой. — Да и любезности у них какие-то приторные, просто тошно становится! Слава те Господи! Белый флаг на Камчатке опускается, значит, опять война!

Еще не вся брянская цепь успела сняться и возвратиться к своим ружьям, как последовал первый выстрел с французской батареи. Наши зазевавшиеся солдаты пустились врассыпную. Вскоре с Малахова послышался первый ответный выстрел, и опять с обеих сторон загремела сильная канонада.

Николай Глебов давно уже оправился от полученных им штыковых ран. Сестра неотлучно ухаживала за ним, пока не слегла от тифа; ее увезли в Николаев, еще не оправившуюся от болезни. Глебов пролежал в госпитале не более месяца, но, чувствуя себя очень слабым, отпросился в отпуск и на время оставил Севастополь. Ко времени майской бомбардировки он был уже снова в городе и вторично был ранен — на этот раз осколком гранаты. Рана оказалась довольно серьезная, хотя и не потребовала операции. Теперь за Глебовым ухаживала молодая хорошенькая сестра милосердия; ему было так приятно, когда она подходила к нему и касалась его своими нежными пальчиками. Этот юноша, прожигавший жизнь в петербургских ресторанах, значительно преобразился, с тех пор как впервые приехал в Севастополь. Масса новых ощущений, постоянная близость смерти, вид сотен умирающих — все способствовало серьезному нравственному перевороту, начавшемуся с тех пор, когда он вообразил себя влюбленным в Лелю.

Теперь эта любовь казалась ему каким-то смутным прошлым. Подле него было другое, не менее прелестное, не менее чистое существо — эта хорошенькая блондинка в белом капюшоне, так ласково, так по-женски ловко и нежно исполнявшая все прихоти и капризы раненого, подававшая ему чай, вино, перевязывавшая его больную ногу, как не сумел бы перевязать сам знаменитый Пирогов. Иногда Глебов начнет нарочно нервничать и капризничать.

— Надежда Ивановна, у меня сегодня, кажется, сильный жар… Потрогайте мою голову.

Надежда Ивановна коснется нежной ручкой его лба и скажет:

— Нет, кажется, ничего, а впрочем, дайте пульс.

Она с важным видом потрогает его пульс и посмотрит на свои маленькие золотые часики. Ей жаль этого молоденького офицерика, он кажется ей почти ребенком, он такой хороший, так много говорит о своей сестре. "Хотела бы я знать, какая это Глебова?" Надежда Ивановна приехала гораздо позднее Глебовой: она была 5-го отделения, которое прибыло в конце марта, а в это время больную Глебову уже увезли из Севастополя.

— Надежда Ивановна, попросите для меня сахару, мой весь вышел.

Надежда Ивановна спешит к сестре, заведующей хозяйством, да кстати заходит к сестре-аптекарше взять для Глебова хинных порошков.

Старший брат Глебова Алексей, хотя редко, все же навещал младшего и рассказывал ему подробности военных действий. Другие раненые, если им не слишком плохо, жадно прислушивались. Особенная радость была в госпитале, когда Глебов, придя 6 июня часа в три пополудни, рассказывал о славном отбитии неприятельского штурма. Многие солдаты и офицеры, слушая рассказ, набожно крестились; другие говорили: молодец Хрулев!

Да и во всем Севастополе было ликование. Поздравляли друг друга, пили шампанское, даже настоящее французское, хотя оно было баснословно дорого; а уже о русских винах и говорить нечего, они были в изобилии.

На бастионах, в частных квартирах, в госпиталях, в ресторанах — всюду только и было речи что о вчерашнем бое. Рассказывали, как Хрулев, увидя бегущих солдат и растрепанных, побросавших шапки матросов, лихо махнул своей громадной черкесской шапкой (иные отрицали эту подробность) и закричал: "Ребята! Стой — стена! Дивизия идет на помощь!" Солдаты будто бы остановились, думая, что в самом деле наткнутся на стену, а слова "на помощь" вдруг удесятерили их силы. Но иные передавали дело иначе. Говорили, что Хрулев действительно подскакал, но сначала сам растерялся, как вдруг один из матросов крикнул товарищам:

— Чего бежите, ребята, вишь, генерал едет. Стой, навались!

Хрулеву очень понравилось это выражение, и он в свою очередь гаркнул:

— Навались!

Тут уже все повернули назад и с криком: "Навались!" — открыли по французам стрельбу чуть ли не в упор.

Поговорив с братом, Алексей Глебов отправился на Корабельную. Там он хотел узнать об участи некоторых товарищей, а оттуда намеревался отправиться к Яеле и узнать, жива ли она еще, так как все дома на Корабельной подвергались ежеминутной опасности.

Идя берегом мимо дома, где помещался перевязочный пункт, Глебов увидел в Южной бухте большой бот, наполненный французами. Уборки раненых еще не было; это были французы, подобранные во время сражения или же приползшие сами. Человек сорок линейных солдат и зуавов, два турка и несколько арабов наполняли этот бот, бывший под присмотром двух матросов. Большая часть раненых лежала навзничь на тюфяках. Иногда слышались крики: "Ое Геаи, с!е Геаи (воды, воды)!" Матросы и подоспевшая, сестра милосердия спешили исполнить эти просьбы, подавая воду в жестяных кружках.

Поминутно являлись носилки, бот наполнялся все больше и больше. Гранитные плиты набережной были залиты кровью.

Мимо Глебова проносили молодого французского солдата, и он заметил у того на руке что-то странное. Присмотревшись поближе, Глебов с изумлением увидел наколотый на руке и затертый порохом рисунок, изображавший два сердца, пронзенные стрелой, под которыми было подписано женское имя. Глебов никогда не считал француза способным на такую сентиментальность.