— Добрый пример, но все же непорядок у вас!

— Многие и не соглашаются на приходы у нас, княже! По нашему покону священники не только утешать страждущих должны, но и учить грамоте, помогать обездоленным, лечить раненых, давать приют сиротам, калекам… Всем, кто не жалел живота своего на защите рубежей отчизны, а теперь изнемогает в старости. Не каждый на это способен, да и грамоте не всякий обучен!

— Дело правильное, но перечить архиерею суздальскому не след!

— Княже, мы же как лучше хотим! В ответ на добрые цела, вселяющие веру и надежду в людей, язычники сами к церкви потянутся! А иначе на вилы проповедников поднимут, уже были такие попытки! Может, посодействуешь в этом, княже? Как бы нам у митрополита выпросить того, кто не склонен к злату и власти, а живет ради людей…

— Да где ты таких видел, тысяцкий? — Устало произнес Мономах. — Юродивые лишь да святые под вашу планку подходят!

— И по какому праву вы нарисовали себе двухглавого орла на гербе?! - дополнил его Мстислав. — Ведь ни рода, ни племени, самозванцы!

— Мы взяли как основу церковный герб царьградский, княже, как символ несения нами крещения поволжским народам.

— Ох смотрите, отлучит вас митрополит, — покачал головой Мономах и дополнил, — и погонит он вашу братию святую поганой метлой в чащи лесные.

— Христос, тоже был гоним, княже, но зато потом как все обернулось!

— Ну-ну! — встрепенулся Мстислав, хотя и неуверенно, ибо сразу понял, что возразить на такие слова особо нечего. — Ты за кого митрополита Никифора держишь? Уж не за иудея ли?

— Нет княже, — широко перекрестился Петр и простодушно улыбнулся. — Всего лишь за грека. Эти почти свои.

— А что говорят на Бабином торгу? — неожиданно хохотнул Мстислав, что-то припомнив. — Будто бы прогнали вы иудейских купцов с позором от себя?

— У нас все равноправны, княже. Мы и против иудеев не возражаем, однако жить на резу в ветлужски землях нельзя. Конечно, давать в долг никто не запрещает, особенно для того, чтобы помочь неимущем и страждущим, но наживаться на этом грех.

— И что ты мне проповедуешь прописные истины, тысяцкий?

— Да купцам этим лишь реза была нужна. Кроме того, у нас запрещено ставить чуждые местному люду храмы, вот и не понравились иудеям такие условия.

— Даже так? — вскинул брови Мстислав.

— Исповедовать чуждую религию у не запрещено. То есть живи, конечно, молись своим богам, но не как ветлужец. И налоги тоже плати как чужеземец. И к евреям, это относится и к католикам. Хочешь переселиться навечно - становись выкрестом, как апостолы И ученики Христа. Это, конечно, не касается мери, эрзян и черемисов, но то коренные народы и с ними по-другому нельзя, лишь ласковым словом и добрыми делами к себе переманивать их можно, — Петр облизнул пересохшие губы и продолжил. — Я свято верю, что христианство в наших землях возьмет верх над язычеством. Но мирно. К примеру, если переселенцы не держатся старой веры и соглашаются креститься, то воевода всегда берет их под свою особую защиту и выделяет вспомоществование новой христианской общине.

— А ведь верно говорит, батюшку!

— С ума сошли оба? — не удержался Мономах. — Ни монет не хватит, ни времени на такое?

— Да я не про то, чтобы брать на себя пришлых, — замахал руками Мстислав, — наоборот, мошну неплохо бы пополнить с помощью иноземцев…

Петр прокашлялся, привлекая к себе внимание, и добавил.

— Взять тех же булгарцев, Они не стесняются брать с иноверцев подушный налог, называемый джизью, так почему и нам так не поступать?

— Все! Хватит! — Мономах тяжело поднялся с кресла и вздохнул. — Устал я от вас, ваших мыслей и слов бесполезных, далее толкуйте с Мстиславом у него в Белгороде! Идите! Весной жду с товарами!

Коротко поклонившись, ветлужцы молча вышли в тут же открывшиеся перед ними двери. В горнице установилась тишина, изредка прерываемая покашливанием великого князя. Наконец, Мстислав, вскинулся.

— А и в самом деле, не пойти ли тебе отдохнуть, батюшка?

— Что думаешь про них, сыне?

— Сам не пойму.

— Вот и я не знаю, то ли выжечь их каленым, железом, то ли не связываться с юродивыми?

— От раздора с ними нам пользы никакой. Юрию они подмога, а нам пока не мешают. Да и торговля с ними может большой выгодой обернуться!

— И то правда… - махнул рукой великий князь. — Пока они за нас кликушествуют, трогать не будем.

Глава 16

Прохладный осенний ветерок стелился по берегу реки, взбивая волну и возносясь вверх по обрыву кручеными пыльными порывами. Навес над головой изредка хлопал, но удовольствие отдыха нисколько не портил.

Ни мошкары, ни надоедливых служек.

Даже голоса из разбитого в степи воинского стана доносились сюда приглушенно словно через пуховую подушку.

На душе было спокойно, словно бы вихри событий этого года не шерстили ее вдоль и поперек.

Подняв пиалу с душистым отваром, Селим Колын чуть дунул на горячий напиток и улыбнулся.

Что еще надо человеку, чтобы спокойно встретить старость?

Ох, много! Но основная часть работы уже сделана. Власть взята, и почти бескровно...

Шамгун ныне в далеком Биляре, пусть тот и называется многими Великим Городом. Селим же остался в не менее царственном Булгаре на берегу Идели, фактически получив бразды правления от державы.

А начинался восход его звезды довольно прозаично.

После того, как Айюбая били, а его куманов прогнали в степь, чуть-чуть не вырезав род хана до последнего колена, царь Адам стал благоволить Селиму. Даже поставил его сына, Анбала[48], наместником Сувара.

Мальчишка с детства был капризным и заносчивым, терпеть не мог государственные дела, а потому его сразу опутали суварские казанчи[49], с которыми он предавался всевозможным усладам. В отличие от Селима, который начал свой путь мужчины и воина еще в батышской[50] крепостице Мосха, Анбал не умел ничего. Точнее, он научился лишь потакать чужим капризам.

Но в этом, как оказалось, были и преимущества.

Не, насытившись богатством провинций и местными увеселениями, казанчии Сувара захотели сделать его сына царем, причем вовлекли в столь опасное дело и марданцев?

А те уже пришли к нему, Селиму. А к кому еще? Кроме потомков Адама только мужи его рода имели право встать во главе державы.

Переговоры шли тяжело, пришлось поступиться многим, но в итоге Селим возглавил заговор и сразу вовлек в него Балуса, который уже устал быть наместником в Учеле, и хотел вернуться на родину, в Мардан.

Это произошло еще до смерти царя Адама, который, несмотря на все благоволение к Селиму, не смог побороть его вражду, глубоко скрытую под покровами покорности. Тот всегда помнил,кто скинул его отца с престола и из-за кого его род скрывался у батышцев, влача жалкое существование.

И даже когда два года назад Адам умер и царем стал его сын Шамгун, ничего не изменилось. По мнению Селима, их династии было не место на троне.

Да и сама обстановка располагала к этому. В то время многие субаши[51], пострадавшие от куманских набегов, стали просить о послаблении в разорительных платежах. Некоторые даже стали изгонять сборщиков податей, а в самом Буляре подняли бунт.

Взойдя на трон, Шамгун решил силой подавить недовольство и вызвал кусыбай[52]. Однако его предводитель Субаш, отказался убивать беззащитных землепашцев и тогда царь, в раздражении распустил его рать, единственную, способную противостоять любому врагу. Бунт в столице был подавлен наемными. казанчиями, с радостью - принявшими участие в расправах над мирными жителями, но восстания то и дело вспыхивали в окраинных провинциях.

Только в начале этого года в низовьях Чулмана подняли мятеж ак-чирмыши[53], недовольные земельными поборами и подушным налогом с иноверцев. В общей сложности те достигали почти половины собранного урожая. Бунтовщиков, обложили, но они прорвались через заслоны казанчиев, уйдя к башкортам, и только оттуда прислали гонца с покаянием. Мол, готовы вернуться домой, к семьям, но только если налоги скостят, а самих их оставят живыми и здоровыми.