Другая женщина — вероятно, та, что шла во дворе за умирающей, — причитала, уже проклиная немцев:

— Не уходи, не уходи, доченька! Не дай им порадоваться!.. Что ж вы наделали, нехристи проклятые?

Та же, что шла с опухшим животом, а теперь все бормотала про хлеб, сказала:

— Так она же, считайте, счастливая! Умереть, совсем как до войны — попасть под машину!.. А мы здесь все в муках с голоду сдохнем. Не зовите вы ее обратно, самим кушать нечего…

Как будто умирающую уже сняли с «довольствия». Старуха на миг прекращала свои причитания, а потом начинала все снова, повторяла одно и то же, пока на нее не шикнул чей-то строгий голос:

— Да прекратите же вы! Спать не даете!

Это был голос интеллигентной женщины. Я подумал, что говорила та, которая скакала по двору, как галка, с раненой ногой.

— Вам-то что за дело! Небось служащая… секретарша! — сказала старуха.

— Это уж вас не касается, где кто служил!

— А вот развиднеется, мы посмотрим, кто тут святой и правый! А кто дармоеды.

Женщина замолчала. Зато послышался четкий мужской голос:

— Да не хулиган я! Не верьте, что эти брешут! Не виновен я! Это ж посмотреть на меня — и сразу станет ясно, какой я хулиган! Гляньте, люди добрые!

Он разговаривал во сне, неизвестно с кем. В угол, оглядываясь по сторонам, пробежала санитарка с ведром. Она швырнула ведро на пол:

— Та тихо же ты! Тихо. Нихто тебя не обвиняет! То тебе такой сон прыснывся! Чого только не прысниться человеку во сне! А ты сходи на ведро, и все пройдет. Все как рукой сымет… Та не тушуйся, я нэ дывлюсь! Сходы, сходы, ридный…

Раздался звук, будто дождик пошел. С тех пор как у нас в городе совсем перестала работать канализация, мы все ходили на ведра. Санитарка выскочила с ведром, увидела меня и закричала:

— Ну, шо выстробучывся?[13] Больных не видел? Больнии — они зна що плетуть у снах! А ты не слухай, лягай спать! И не треба мени подсоблять, я сама вынесу… Лягай туды, в тот угол, до жинок — ты малы́й еще, совсем пацан. Там тебе будеть поспокойнее спать… И не слухай, що кажуть этии больнии!

Кое-как я собрал из кучи металла кровать. Засыпая, видел во сне, что по мне топчется маленький, как гномик, «шеф», тот самый профессор, который гонял нас до полной потери сил. Он был почему-то в дамских туфлях.

Проснулся я на голой кровати, смятое пальтишко валялось в стороне. В окна смотрел рассвет. Темнота рассеивалась, и фигуры лежащих на кроватях людей приобретали четкие контуры. Хотелось закрыться с головой и заснуть наконец как следует. Но где-то в коридоре заскрежетала ржавая пружина, такая, как в нашем дворе на двери общественного туалета. Потом хлопнула дверь — кто-то пришел или ушел. Я прислушался, но тут в углу харкнул тот, который вечером во сне кричал, что он не хулиган.

Он свесился с кровати, и его волосы, слипшиеся и длинные, как лежалая трава, упали вниз. Я не видел, что он делал пальцами, но по характерному звуку догадался — сморкается. Он отбрасывал волосы, и я видел, как по его грязным пальцам ползет красная слизь… Я испугался — кровь? Санитарки нет, а человек отбрасывал голову назад, потому что кровь била фонтаном из его носа, и я бросился к нему:

— Вам помочь?..

Человек отвечал мне сквозь бульканье в горле:

— Шел бы ты… Кхе-кхе! Кхе… Кхе-кхе! Такой хороший… Кхе-ох-тьфу!.. — Он хрипел, сипел, алая струйка крови заливала рот, мешала говорить. Наверное, если бы не это, он бы не такое еще мне сказал — этот человек в каком-то немыслимо рваном бушлате. Но он улегся на спину, и, видимо, кровотечение прекратилось. Стало тихо.

В другом конце коридора приподнялась фигура, у которой голова, вся в грязных тряпках, была похожа на кочан перезрелой капусты. Он поднял над кроватью зад, укрытый каким-то подобием одеяла — кажется, это была военная плащ-палатка. Я смотрел на него и ждал, что будет, когда спадет одеяло. Мне казалось, случится что-то страшное. И, словно оберегая меня от этого страшного, на соседней койке поднялся другой человек, свесил ноги на грязный захарканный пол и сказал:

— Тихо! Тихо! Тихохонько! А ты, пацан, давай отсюда… А то ненароком что случится… Так что давай помаленьку. — Он шевелил пальцами ног, как корнями старого дерева, и поднимал их, словно был намерен ударить ими по моему заду.

Выручила санитарка. Она вошла, грохоча помойным ведром, и вытерла кровь на полу тряпкой. Выпрямилась, отерла пот со лба той же рукой, которой только что мыла пол, и сказала примирительно:

— Зараз завтракать будэм. Хто хочет кричать, исты не получает!.. Усё!

Во всех углах поднялись мрачные тени. Тот, что сидел со свешенными ногами, достал из-под подушки гнутый и битый военный котелок. «Хулигану» санитарка сунула в руку тарелку, расписанную в мелкий цветочек. Он приподнялся на кровати и осторожно стал есть. Мне все казалось, что снова пойдет кровь и зальет тарелку. Санитарка протянула еду и мне:

— На, парубок, ешь, а то испугался совсем! Кушай и иди соби з богом! Иди!

Я пробкой вылетел из стонущего и харкающего коридора и бросился бежать домой. Вместе со мной на крыльцо вышла женщина в туфлях на тоненьких каблучках и побежала через двор к больнице Арановича. То, что она была в белом халате, меня не удивило: женщина, по всей видимости, служила здесь врачом. Но вот сумочка в руках, такая дамская сумочка, о существовании которой моя мама забыла, поразила меня. Давно я не видел ридикюлей. И туфельки, которые во сне я видел на нашем начальнике. Ни о каких сумочках и туфельках на высоких каблучках в нашем дворе давно уже никто не помнил, а эта врачиха на ходу открыла свой ридикюль и быстро подмазала помадой губы. Вихляя бедрами, она скрылась в подъезде клиники.

Я кинулся на биржу. Там меня ждал Колька. Он выглядывал из-за угла, чтобы я не вздумал войти внутрь, подозвал меня к себе пальцем и сказал:

— Ну, молись на меня весь век! Я ж говорил, що Мащенко, сын собственных родителей, запорожских казаков, себя еще покажет! Вот они, наши аусвайсы, на руках. Понял? Что, не веришь? Дывысь!

Он показал мне наши документы, паспорта с печатями и штампами биржи. Вчера он, Колька, заработал право уйти с работы пораньше. Правда, за это пришлось так ишачить, что в страшном сне не снилось! И Колька рассказал мне, что было до того, как привели меня.

Больные в здании школы были перенесены из бывшей клиники Арановича. Она служила людям до революции, была больницей в советское время, и теперь там опять разместилась клиника. На нее обратили внимание немцы. Рапперт долго искал по городу, где бы ему расположиться со своим госпиталем, а пока свозил оборудование на стадион. Сперва немцы собирались обосноваться прямо на стадионе. Но зачем, если есть приспособленное для этого помещение? То, что в помещении этом лежали русские, немцев, разумеется, не смущало. Шеф дал команду «вег», и клинику стали готовить под госпиталь. Но прежде чем выбрасывать наших больных, Рапперт привел того маленького человечка, которого мы во время работы на стадионе сперва приняли за школьника. Колька точно выяснил, что человек этот не профессор. Он врач. А профессором называли «гладкого», по определению Кольки, дядьку. Колька запомнил также, что профессор — тот самый человек в макинтоше и с палкой, который стоял на крыльце биржи. И бас его Колька запомнил. Он знал и фамилию профессора. Я только подозревал, что человек этот — Дворянинов, а Колька знал точно: «Люди сказали, — как выразился Колька, — что это тот самый!» Я понимал, что это значит: о Дворянинове ходило множество слухов и легенд. Тогда возле биржи он стоял с Телегиным. Потом профессор появился в госпитале и даже распоряжался там. Значит, они все — Дворянинов, Телегин и маленький доктор — как-то связаны между собой, почему меня, а заодно и Кольку, посылали работать исключительно на стадион, где командовал Рапперт. Получалось, что и Рапперт был связан с русским профессором, врачом и Телегиным. Значит, и я через Игоря Яковлевича был связан с ними? И стало быть, с Раппертом и тем врачом, который командовал, по словам Кольки, переселением русских больных из помещения клиники в здание школы. Что Дворянинов и Телегин работают на немцев, я знал давно. Но что маленький доктор, тот самый, которого при нас немецкий солдат хлопал по спине, служил у них, было для меня неожиданностью. В россказни, что он давний немецкий шпион, я не верил. Но Колька рассказывал: