— Оно, видать, и вправду свет перевернулся, коли тебя сюда беда загнала, — услышал он внезапно насмешливый голос соседа — солдата, полулежавшего чуть ли не бок о бок с ним, смачно, с наслаждением попыхивавшего цигаркой. — Каким это чудом тебя к нам прибило? Боишься чего-то своих, не то еще почему? Или, может, от ареста увернулся? Потому как, слух идет, не всех министров в Зимнем схватили. Керенский, говорят, на свободе. Накрутили ему хвост в Питере, так он, ирод, будто бы на фронт метнулся, за подмогой. Не кается, сучий сын, — «расшумелся словоохотливый солдат, подозрительно оглядывая Щербу.

«Это, конечно, мой внешний вид — шуба, котелок — вводит людей в обман», — подумалось Щербе. Он повернул голову к собеседнику — пожилому солдату с рыжеватой, давно не бритой щетиной на подбородке — и, раздвинув в усмешке губы, спросил:

— Вы с какого фронта?

— С Северного, — явно без большой охоты буркнул солдат.

— А я с Юго-Западного, товарищ.

— «Товарищ»? — дернул плечами солдат. — Свой, что ли? К чему ж было тогда скидавать шинель? Поменял на буржуйскую шубу? Погодь, человече, а винтовка где твоя?

— Винтовка?

— Эге ж!

Щерба чуть замялся, словно бы не находя в первую минуту что сказать в ответ. Долгая история — сразу все не выложишь чужому человеку о себе.

— Где винтовка, спрашиваю! — не отставал солдат. Его широкое крестьянское лицо менялось, из доброго становилось с каждым мгновением все более хмурым. — Кто ж ты будешь без винтовки, спрашиваю? Может, дезертир, а может… — Он не договорил и, сам поразившись своей неожиданной догадке, крикнул проходившим мимо солдатам: — Эй, братцы! Уж не шпиона ли я поймал! — И в тот же миг схватил винтовку и наставил в грудь Щербе. — Признавайся, товарища Ленина пришел выслеживать? А ну!.. Признавайся!..

Щерба оцепенел. А чтоб тебе пусто было. Вот так, ни за понюх табаку, и погибнуть можно. Горячий народ! Как порох вспыхивает на все, что пусть малостью какой буржуя напоминает. К счастью, на шум подошел комиссар в кожаной куртке.

— Революционный порядок запрещает чинить самосуд! — сказал он властно, отводя от Щербы нацеленную винтовку. — Запомни это раз и навсегда, товарищ! — И обратился к Михайлу: — Документ?

Щерба достал из внутреннего кармана небольшую бумажку и вместе со свидетельством Красного Креста подал комиссару.

Бумажка мигом успокоила горячие головы. Сам товарищ Подвойский, председатель «военки», собственноручно подтверждал, что «тов. М. Щерба сдал после штурма Зимнего винтовку и теперь направляется в Смольный по служебным делам…».

Прочитанная вслух справка произвела надлежащее впечатление. У бойцов сразу отлегло от сердца, они, как бы в извинение, заулыбались Щербе со смущенным радушием — это ж так здорово, когда перед тобою не враг, а друг.

Воскресенье. Свободный от работы на фабрике день. Мать отправилась в церковь, пошла, как она говорит, замаливать грехи, а он, заперев изнутри дверь в сени, принялся за рисунок. Развернув на чистой странице небольшой альбом, придвинул поближе к столу конец длинной лавки, уперся локтями в стол, уставился в затянутое морозом окно. Не спешил брать карандаш. Очень уж сложное задание поручил ему Пьонтек. Вернее, не Пьонтек, а сам Щерба. «…Революционный крестьянин на великой Украине расправляет могучие плечи, сгоняет с земли помещиков, — писал он между рифмованными строчками стихоплета-архикнязя. — Большевики делят помещичью землю между бедными крестьянами… Пусть знают об этом наши люди, бедные форнали, помещичьи наймиты, пусть знают о земельной политике большевиков все села, и не только Саноцкого повета, а и всего Подкарпатского края, всей Лемковщины. Помозгуйте над этим, Ежи. Необходимо, чтобы российская революция послужила примером нашим лемкам».

«Подумай над этим, Иванко, фантазии тебе не занимать». А что, как не справлюсь, товарищ Пьонтек? Даже представить себе не в состоянии, как можно помещика Новака согнать с земли, если у него под рукой и королевское войско, и жандармы с комендантом Скалкой. Стало быть, выходит, надо, как в России, свести счеты сначала с императором, а потом уж браться за саноцких богачей.

Суханя встал, прошелся по хате и, заложив руки за голову, тихонько запел:

Эту песню они не раз пели с Василем, поднимаясь в гору до тех пор, пока не доходили до самой высокой горной вершины, откуда могли любоваться и широкой долиной Сана, и городом Саноком с его серым княжеским замком на горе. Где-то ты теперь, дружок Василь? Что поделываешь без меня? Твой отец похвастал нам, что вернешься ты к нам в горы заодно с революцией. Да Пьонтек ему довольно энергично возразил: «Революция сама, газда Иван, к нам не придет. Надобно нам самим об этом позаботиться!..»

— Ну, дед-мороз, благослови! — повернулся Суханя к разузоренным морозом окнам, за которыми (Суханя пронес это убеждение еще с детских лет) прятался от людей неразгаданный мастер невидимой кисти, таинственный фантазер-живописец, который один в целом свете одаривал бедных лемков своими неописуемой красоты узорами на стеклах хат.

Провел карандашом на бумаге горизонтальную линию, нарисовал вверху кольцо солнца, справа по линии обозначил контуры стройных тополей. А что ж дальше? Отложил карандаш, опершись головой на ладонь, смежил глаза.

Ну-ну, Иванко, зажмурь покрепче веки. Вспомни тот трагический эпизод ранней весной 1915 года, потрясший и взбудораживший все село. Вглядись попристальней. Видишь у лесной опушки, на бугре, старую сосну с вытянутыми в стороны оголенными ветвями, на которых ты с пастухами любил качаться? Тихо-тихо, Иванко. Сейчас тут произойдет самое страшное. Старая, но еще крепкая сосна засохнет после того, как на ее суку повесят невинного человека. По приказу полковника Осипова взвод русских солдат ведет на казнь честного и самого справедливого на селе газду Покуту. Однако вглядывайся, вглядывайся пристальнее, Иванко! Те два солдата — Остап и Иван, — что квартировали у Юрковичей, отказались набросить петлю на шею Покуты…

Суханя открыл глаза, снова взялся за карандаш. Вот первые контуры на бумаге, — не таким ли выглядел Остап, когда не взял от офицера веревки? «Смею заверить вас, ваше благородие, что мы с Иваном не занимаемся этой профессией». — «Молчать, хохлацкая морда!» — крикнул офицер и ударил Остапа веревкой по голове. Широкоплечий, большеголовый Остап, мужественный и стойкий, — таким запомнился он всему селу, таким выходит он сейчас из-под карандаша Сухани. Только вместо винтовки дает ему в руки Суханя большую расшарпанную метлу. Ах, как разлетаются из-под метлы, будто подхваченные вихрем, все эти паны и господа! Графья, князья, богатеи и ростовщики, как бурьян, как мусор, катятся по ровной степи далеко-далеко, аж до самого моря…

Первый набросок готов. Суханя вскакивает со скамейки, взмахивает руками, ворошит волосы на голове. Нет границ его радости. Который день уже — и за работой на фабрике, и ночами напролет — искал он, старался что-то придумать, сушил понапрасну голову, а стоило встать перед его глазами мужественному Остапу…

Да, теперь он верит, что будущий его рисунок произведет впечатление на людей. «Да здравствует революция!» — будет призывать он, и люди захотят воспользоваться опытом русских.

Суханя подошел вплотную к окну и, словно бы заигрывая с дедом-морозом, провел пальцем по затянутому изморозью стеклу, нарисовал в профиль голову великана солдата в высокой шапке.

— Вот вы, Остап, и покажете нашим людям, как следует поступать нам со своими панами!

В сенных дверях загремели щеколдой. Иван подскочил к столу, схватил альбом, сгреб в ладонь карандаши и резинку, совсем как опытный подпольщик. Не оставил никаких следов. Спрятав в сенях альбом с карандашами, подошел к двери и, не спрашивая, отодвинул деревянный засов.