Прежде всего волновала судьба завода.
Круминг вернулся из Чикаго ни с чем: хозяева компании не изменили своей позиции недружелюбного к Советам выжидания. Как и в прошлом году, для них оставался открытым главный вопрос: признавать ли Советское правительство законным и прочным, а значит, развивать с ним взаимовыгодные отношения? Или же по-прежнему считать Советы социальной аномалией, результатом грубой узурпации власти в России кучкой якобинцев, крах которых неизбежен, и, значит, выгоднее ждать, когда все само собою встанет на прежние места?
На складах в Чикаго скопилось огромное количество сельскохозяйственных машин и запасных частей. Отправить все это в Россию можно и нужно было хоть завтра. Но иные соображения оказались для хозяев компании все же сильнее: два неурожайных года подряд поразили в России многие миллионы людей немыслимым голодом. Страна поражена неизлечимой болезнью, — казалось им, — слепа и глуха. Подобно нищенке, — полагают они, — бредет она темной грозовой ночью, не видя, что следом за ней, с боков и сзади, давно уже крадутся и готовы к прыжку стаи сильных зверей. Еще шаг… еще один шаг… возможно, еще один шаг — и она упадет.
Какой же смысл расчетливым господам в такой прекрасный момент поддерживать умирающую Россию посылкой машин и сырья? Дождемся ясного дня, погасим чадящий светильник ее эфемерных идей «всеобщего счастья», обглоданные кости соберем и зароем в землю. Все, что было у нищей в суме, само собою достанется нам…
Исходя из этих соображений, Крумингу было категорически запрещено предпринимать по возвращении в Москву какие-либо серьезные финансовые и технические акции в русском филиале компании.
— Главное и единственное, что вам следует делать, — сказал ему управляющий головными предприятиями в Чикаго, — это, по возможности, ничего не делать. Выжидать. Только тянуть, делая для приличия вид, будто вот-вот из Штатов в Москву прибудут долгожданные распоряжения пустить завод на полную мощность. Контрмер большевиков бояться не стоит. Между тем, насколько нам известно, вы были слишком либеральны с ними, — заметил при этом управляющий, строгостью взгляда досказав гораздо больше, чем было в словах прямого упрека. — Сентиментальность мешает делу. А они сейчас бессильны предпринять что-либо в ответ. Национализируют наконец завод? Но какой для них в этом смысл? Пока предприятие наше, у них еще есть надежда на его оживление, а остановленный — он мертвец! Они закрывают сейчас даже более нужные им заводы из-за нехватки топлива и сырья. Так что любезничать с большевиками ни к чему. — тоном приказа повторил шеф, прощаясь с Крумингом. — Пройдет всего год, не больше, а там все решится само собой…
Круминг вернулся в Россию мрачный и злой. Не только потому, что съездил безрезультатно и теперь придется подло хитрить и лгать руководителям ВСНХ, вселять в них пустые надежды. Но и потому, что это означало для него- возможность важных перемен в личной судьбе и, значит, необходимость всерьез позаботиться о себе, о своей семье.
Надеяться после закрытия завода опять на карьеру в Чикаго, где и без него хватает специалистов? При этом американцев, а не латышей? Наивно.
Остаться в России? Пустое мальчишество. Уже привык к иному стилю и смыслу жизни.
Жить на своем ранчо в 25 милях от Чикаго, заниматься хозяйством как фермер, все надежды возлагать на сбыт своей фермерской продукции? На это он неспособен.
Тогда, наконец, продать ранчо и вернуться к своей юности — в Ригу? Устроиться там на хорошую службу… если такая найдется? Крайне проблематично…
Всю дорогу, раздумывая об этом, но так и не придумав ничего определенного, он в конце концов остановился на самом простейшем решении: выполнять приказ управляющего — тянуть. Но тянуть как можно честнее, не нанося прямого ущерба русским. Одновременно — готовить семью к отъезду.
Куда? Пока, разумеется, в США.
А потом? Потом будет видно…
Чтобы не волновать сотрудников преждевременными и явно пессимистическими прогнозами по поводу будущего, он по возвращении на завод не стал созывать представительного совещания, подобно тому, как это сделал перед отправкой эшелона в Сибирь, хотя видел, что все нетерпеливо ждут от него ясного и доверительного разговора.
Ничего, пусть пока поволнуются…
Тем не менее двум-трем ближайшим помощникам он «по секрету» посоветовал в любом случае не вешать нос на квинту, убежденный, что сказанное им в тот же день узнают и остальные.
Подробностей о своих переговорах в Чикаго Круминг, разумеется, не сообщил и Платону Головину, который до осени оставался на заводе в качестве представителя не только партийной организации, но и профсоюза.
Однако Головин сам без труда понял, что означает молчание и замкнуто-сосредоточенный вид всегда общительного директора. Предположения подтверждались и тем, что по возвращении из Чикаго на заводе не было отдано ни одного, свидетельствующего о расширении производства, распоряжения, не поступило ни одной сколько-нибудь серьезной бумаги на этот счет и из Чикаго.
— Значит, — решил Платон, — Мак-Кормики свертывают дело. Договор с ними идет к концу, и вот-вот надо будет принимать завод в свои руки.
Ну что же, плакать не будем…
Недели через две после возвращения Круминга из Чикаго, окончательно убедившись, что все, похоже, так и случится, Платон поехал в Москву — сначала в губком партии, а потом и к новому председателю ВСНХ Богданову. А еще неделю спустя Богданов сам вызвал Головина в Москву: было приказано продолжать самый подробный учет и тщательнейший ремонт всех энергетических, силовых установок, станков, помещений и территории завода с таким расчетом, чтобы в случае чего предприятие было принято правительственной комиссией в полном порядке.
— Никакой компенсации его бывшим хозяевам мы выплачивать не будем, — добавил Богданов. — Прямое участие в интервенции на нашем Востоке мистера Ванса Мак-Кормика, возглавлявшего русское отделение грабительского «Военно-торгового совета», и без того нанесло такой колоссальный ущерб России, что по сравнению с ним потеря компанией завода — жалкая крупинка. На одних лишь поставках оружия и продовольствия Колчаку через этот «Военно-торговый совет», не говоря уже о прямом грабеже Востока и Сибири, американские господа заработали неисчислимые миллиарды долларов. По предварительным подсчетам товарищей из Сибири только в Омской губернии этот ущерб превышает миллиард четыреста миллионов золотых рублей…
Некоторое время Богданов сердито перебирал бумаги на заваленном ими столе. Потом добавил:
— Мы направляем к вам в помощь товарища Кукушкина. Введите его в курс тамошних дел. Он и будет в случае чего принимать завод от Круминга…
Для Головина это были трудные, беспокойные дни. А в середине лета к этим рабочим трудностям прибавилась еще одна, связанная с Константином.
В начале июля в поселке было созвано широкое совещание представителей всех уездных и волостных организаций и предприятий, посвященное решениям только что закончившегося Третьего губернского съезда Советов и вытекающим отсюда задачам на местах. Платон Головин уже знал, как это знали и все коммунисты уезда, что по указанию ЦК партии и лично товарища Ленина начата коренная перестройка работы промышленности и всего хозяйства страны на новый лад в связи с практическим переходом к нэпу. Кустовые объединения и специализация предприятий встали в повестку дня. Поэтому крупные предприятия объединяются в тресты. Капитализм накопил в этом смысле немалый опыт, а учиться даже у врага — не зазорно для коммунистов. Только шапкозакидательский благонамеренный дурак может думать иначе. Те из заводов и фабрик, которые сейчас нерентабельны или не могут быть использованы в ближайшее время, — сдаются в аренду производственным коллективам и частным лицам. В свою очередь это означает серьезные изменения методов и форм руководства промышленностью, всем народным хозяйством. Соответственно должен меняться и стиль идейно-политической, культурной и воспитательной работы партии, профсоюзов, Советов и комсомола…