В «Портретах и характерах», изданных посмертно, ощущается великий моралист, которым он стал. Он полюбил короткие формулы: «Женская беззащитность не исключает агрессивности», «Любовь живет в грозах; мгновение покоя — и она мертва». Из методов Наполеона, тщательно им изученных, он извлек несколько максим: «Самый великий вождь должен тщательно вникать в мелочи», «Прежде чем приступить к исполнению, необходимо разработать избыточное количество планов», «Чтобы приказы были переданы, секретарю руководителя не следует иметь секретаря». К Наполеону он пришел через Стендаля, но, вероятно, ему нравился и сам Бонапарт. Энциклопедическому уму Прево, как и уму императора, была присуща любовь к широким обобщениям. Он был рожден, проживи он дольше, для великих произведений и великих деяний. Но война отняла у Франции Жана Прево, как и Сент-Экзюпери. Отняла лучших.

«Я ненавижу войну, — говорил он, — но воевать нужно». Начал он войну на относительно спокойном посту, в Гавре. После перемирия[823] он вернулся из Касабланки в Клермон и Лион. Тут он работал над диссертацией о Стендале, тут начал своего «Бодлера». Это не мешало ему принимать таинственных посетителей и время от времени исчезать в гренобльском маки. В момент высадки союзников он был в Веркоре, командуя под именем капитана Годервиля отборным отрядом. Как всегда, физическая отвага и умственный труд были для него нераздельны — таковы были его натура и его принципы. В записных книжках Прево сохранились планы двух книг — о философии права и цивилизации, рассматриваемой под углом зрения средств коммуникации. «Рим, — говорил он, — был прежде всего мостом через Тибр. Цезарь был pontifex maximus — строитель мостов[824]. Мост, который он перекинул через Рейн[825], был, как он сам считал, самым крупным успехом его кампании». У Прево была при себе всего одна книга: «Опыты» Монтеня, идеального спутника для одинокого эпикурейца.

Как военачальник он стоил писателя. Он отбил несколько атак хорошо вооруженных немецких частей. Сын Прево Мишель, часто видевшийся с ним в ту пору, описал мне его: форменная тужурка, непокрытая голова, в одном кармане — кольт, в другом — Монтень. Первого августа 1944 года он попал в засаду на дороге в Виллар-де-Ланс и был сражен пулей. Ему было сорок три года, и его талант был в самом расцвете. Можно сказать о нем словами, которые он написал о Стендале: «Он был Личностью, сильной по природе, его жизнь — всего лишь одежда, сохранившая форму тела».

АНДРЕ МАЛЬРО

«Мир стал похож на мои книги», — писал Мальро. В своих романах он описывал риск, борьбу, революцию; и весь мир действительно был охвачен восстаниями и войнами.

Всю жизнь его влекла мужественная литература, где отвага и наслаждение ценились бы выше чувствительности. Дух эпохи подтвердил его правоту. Чувствительность ценится в стабильные и досужие времена. Молодежь, выросшая под треск автоматов, искала более суровых наставников. Ее интересовал не столько анализ личности, сколько приобщение к массам. Творчество Мальро, которое, как и творчество Хемингуэя, вовлекало читателя в кровавую и героическую борьбу, должно было молодежи понравиться и понравилось.

Но в основе престижа Мальро — сопряженность жизни и творчества. Где-то он сказал, что писать стоит только мемуары. Его романы и есть транспонированные мемуары мужественного и умного человека. Мальро сам познал и пережил китайские события «Завоевателей» и «Удела человеческого»; он участвовал в испанской войне вместе с добровольцами «Надежды»; был в 1940 году танкистом, как герои «Альтенбургских орешников», командовал бригадой в кампанию освобождения Франции. Ветераны знают обо всем этом и уважают его. «Для многих из нас в молодости, — писал Гаетан Пикон, — Мальро был тем, кем Пеги, Баррес, а до них Шатобриан были для других». В еще большей степени, чем Шатобриан, Мальро создал шедевр из собственной жизни. Это не значит, что в ней не было затруднительных моментов. Авантюрист всегда рискует. На протяжении пятнадцати лет Мальро отдавал всего себя мировой революции, хотя и не вступал в коммунистическую партию. Мы увидим, как он повернул потом к национальной войне, голлизму и власти. «Человек, жаждущий сыграть свою биографию, как актер играет роль», одновременно автор и исполнитель драмы собственной жизни, он создал для себя прекрасные тексты. Что бы ни случилось в дальнейшем, успех обеспечен.

В наше время наделала немало шума абсурдность мира. Большая часть произведений Камю посвящена «абсурдному человеку», тому, кто измерил пропасть между упованиями человека и равнодушием вселенной. По правде говоря, мысль далеко не новая. Мальро, как и многие другие, цитирует Паскаля: «Вообразите множество людей, закованных в цепи и приговоренных к смерти, некоторых из которых ежедневно приканчивают на глазах у остальных, так что остающиеся в живых видят свой собственный удел в судьбе себе подобных… Таков образ удела человеческого». Да, в этом кроется суть абсурда. Смерть — «неопровержимое доказательство абсурдности жизни».

Для людей верующих проблема абсурдности бытия имеет очевидное решение. Для них вселенная не равнодушна; она покорна всемогущему богу, который внимателен к судьбе малейшей твари и которого можно смягчить молитвой. Смерть для них не конец всего, но начало подлинного существования. «Где же твоя победа, смерть?» Душа бессмертна, и присутствие бога наполняет ее блаженством. Однако для героев Мальро — Гарина и Перкена, Жизора и Маньена — бог мертв. К чему душа, если нет бога? Гарин нуждается в том, чтоб верить в абсурдность мира. «Без убеждения, без неотступной мысли о тщете мира человек бессилен, он не живет по-настоящему».

Мальро нигде не говорит, что он согласен с Гариным, и я не думаю, что он согласен с ним полностью. Но сам он утверждает: «Отсутствие целенаправленности, сообщенной жизни извне, стало условием действия». Это отсутствие раскрепощает действие. Коль скоро ничего нет, можно посягнуть на все. Таков, замечает Пьер де Буадеффр, «Люциферов соблазн, перед которым самому Мальро удается устоять, но которому обычно поддавались «завоеватели» от Калигулы[826] до Гитлера». Человек с пустой душой легко пускается в самые дерзкие спекуляции. Что ему терять? Китайские террористы бросают свою жизнь на зеленое сукно. Эта ставка в их глазах не имеет никакой цены.

Но зачем же в таком случае? Разве не было бы естественней, коль скоро вселенная равнодушна, не кидаться в драку, навстречу пыткам и смерти, а просто жить в свое удовольствие? Гарин ведь сражается не ради «идеала». Он говорит с презрительной иронией о людях, утверждающих, будто они трудятся ради счастья человечества. «Эти кретины желают обоснования; но в данном случае есть лишь одно обоснование, не граничащее с пародией: самое результативное употребление собственной силы». Честолюбец? Гарину (в котором есть нечто, но только нечто, от молодого Мальро) не присуще честолюбие, которое планирует будущее и подготавливает очередную победу, расчетливое честолюбие Растиньяка, «но он ощущает в себе упорную, постоянную потребность в могуществе». Он не ждет от могущества ни денег, ни уважения, ни почета; оно ему нужно как таковое. «Он приходил к выводу, что осуществление могущества приносит своего рода облегчение, своего рода раскрепощение. Ему внятна была игра собой, он знал, что проигрыш ограничен смертью».

Мысли такого рода неизбежно то и дело натыкаются на смерть. Подчас она представляется разрешением проблемы. Дед Берже[827] в «Альтенбургских орешниках» кончает с собой, как это сделал дед самого Мальро. И вот за день до смерти этот Дитрих Берже спрашивает брата: «Если бы ты мог выбрать себе жизнь по вкусу, какую бы ты выбрал? — А ты? — Честное слово, что бы там ни случилось, я, если б мне предстояло пережить вторую жизнь, не хотел бы иной, чем жизнь Дитриха Берже». Самоубийство уже заключено в словах «что бы там ни случилось»; а между тем этот человек любил свою жизнь и фанатически держался за то, чтоб быть самим собой. Возможно, именно поэтому он и наложил на себя руки.