Какой путь изберет в дальнейшем Лоран Паскье? Безусловно, тот же, что и сам Дюамель. Но его годы учения будут суровы. Они таковы для каждого человека и кончаются только вместе с жизнью. Даже Сюзанне, чудесной актрисе, которая искала прибежища в искусстве и искренне хотела верить, что любовь — это «восхитительная песня, которая льется на сцене в лучах прожекторов», приходится сталкиваться с лицемерием директоров, тщеславием актеров, меркантильностью владельцев театра, низменными желаниями молодых людей. Она видит, как ее мечта разбивается о рифы действительности. Всякая жизнь есть крушение, в результате которого человек неизбежно оказывается на необитаемом острове. Потерпевшие крушение должны быть мужественны, и пусть каждый спасет то, что может.

Романист ли Жорж Дюамель? Писатель, который умеет вдохнуть жизнь в некий мир, является романистом, а мир семейства Паскье — это мир живой. Романы о Салавене меньше волнуют читателя, так как они еще очень близки к притче. Сам Дюамель справедливо полагает, что лучшие романы — это те, которые ничего не доказывают. «Рассматривать проблемы послевоенного периода или конфликт поколений» — плохая задача для романиста. Зато смотреть на мир глазами Лорана Паскье, проходить заново со своим героем путь ученичества — это для романиста задача замечательная и, возможно, единственная.

В одной из своих лекций Дюамель говорит о том, что существует два вида романов: те, которые отвлекают нас от мыслей о своей жизни, как, скажем, «Остров сокровищ», и те, которые помогают нам понять ее, как, например, «Доминик» или «Пустыня любви»[678]. Романы, написанные им самим, относятся ко второй категории. Их содержание, по его же собственным словам, составляет повседневность. Он хочет показать необыкновенное через привычное, чудесное через обыденное. И ему это удается. Его мир, разумеется, не так огромен, как мир Бальзака, но все-таки намного больше, чем мир многих современных романистов.

Серьезному писателю необходимо знать самые разные стороны человеческой жизни. Диапазон Дюамеля широк. Семейную жизнь и порождаемые ею страсти он знает не только из собственного опыта, но и из тех наблюдений, которые позволила ему сделать медицинская практика. Ему отлично известен мир ученых и литераторов. С деловыми кругами он сам никогда связан не был, однако сумел узнать их достаточно основательно. «Сюзанна и молодые люди» — одна из лучших книг о профессии актера и жизни театра. «Битва с тенями» — замечательное исследование внутреннего механизма клеветы. Дюамель не испытывает недостатка в материале.

Он обладает качеством, весьма редким для французского романиста, — чувством юмора. Вирджиния Вулф[679] утверждала, что для романиста это достоинство сомнительное, так как, по ее мнению, именно юмор делает Диккенса менее значительным писателем, нежели Толстой. Она права в отношении тех авторов (главным образом английских), у которых юмор заполняет собой все пространство произведения и даже страсти лишает серьезности. Но существуют области, в которых юмор необходим. В истории каждого персонажа есть, разумеется, моменты безнадежно серьезные, когда и от автора, и от читателя требуется сочувствие, но случаются и моменты смешные, нелепые, побуждающие писателя к иронии. У Дюамеля юмор сочетается с нежностью. Его изображение авангардистских театров в романе «Сюзанна и молодые люди» или тщеславия ученых в «Учителях» — это замечательная сатира. Но Сесиль, например, никогда не попадает в полосу юмора, а Жюстен Вейль высвечивается поочередно то лучом юмора, то лучом нежности.

В стилистике, как и в морали, Дюамель держится классической французской традиции. Он не боится использовать в своей эссеистике риторические приемы. Его фраза всегда гармонична, продумана, синтаксис — безукоризненный. Он много писал о французской грамматике, и для него имеет большое значение и выбор слов и их порядок. Ко всем вопросам мастерства он подходит с тщательностью хорошего ремесленника.

«Главное — это спросить себя, точно ли написанное тобою выражает твою мысль. Большинство авторов грешит либо против смысла, либо против вкуса. Вот и вся грамматика. К примеру, вы пишите: «Он был крепкого сложения, словно сколочен из камня». Но «сколотить» что-то можно из досок, а из камня высекают. Или вы пишите: «Человек, которого читатель знает лучше, чем мать».

Эту фразу можно прочесть по-разному. Но если я правильно вас понял, то нужно было сказать: «Человек, которого читатель знает лучше, чем его знает мать». Так будет более громоздко, зато более точно. Это не грамматика, это вежливость. А что я читаю дальше? «Мнение, которое мы целиком разделяем». Невозможно! Между словами «разделять» и «целиком» существует противоречие. То, что разделено, то не может быть целым. По крайней мере это допустимая точка зрения. Быть может, вы имеете в виду, что разделу подлежит не часть предмета, а весь он в полном объеме? Тогда это очень плохо выражено. Теперь, внимание! Вы говорите о «червивом персике». Поставьте лучше вместо персика яблоко, это не так красиво, зато верно. Персики почти никогда не бывают червивыми».

Если бы все манифесты и политические речи писались с такой же скрупулезностью, то, вероятно, путаница в умах была бы менее распространенным явлением. Соблюдение грамматических законов и любовь к языку суть качества основополагающие. Ясность текста — это признак честности ума. Можно писать с большим блеском, чем Дюамель (порой у него встречаются — по тем же заслуживающим уважения причинам, что и у Флобера, — тяжеловатые фразы), но невозможно писать более честно, чем он.

Подобно своим героям, Дюамель вступил в жизнь оптимистичным и великодушным мечтателем. Столкнувшись с суровой действительностью, он поглядел на нее с грустью и высвободился из-под ее власти, изобразив ее. Картина получилась мрачная, как и у Мориака, потому что сама жизнь мрачна, глубоко мрачна. И все-таки эта картина не вызывает в нас чувства отчаяния. «Великие люди ссорятся, а мысль продолжает двигаться вперед… Вся листва изъедена, деревья больны, а лес великолепен… Я выстрою себе жизненную систему из обломков своих разочарований». Хорошо, что молодежь в начале пути читает «Салавена» и «Хронику Паскье». Из этих книг она узнает не только о сокрушительных бурях, ожидающих ее впереди, но и о том, что, выйдя на фарватер любимого дела, человек может после грозовых ночей и битв с тенями достичь спокойных вод стоической мудрости.

ФРАНСУА МОРИАК

Франсуа Мориак — крупный французский прозаик, он занимает одно из первых мест в ряду последователей Шатобриана и Барреса; он также и христианский моралист, стремящийся жить в согласии со своей верой. Мы не станем отделять историю человека от истории писателя. Мориаку-человеку были присущи многие черты, унаследованные им от предков — провинциальных буржуа, но мало-помалу он освободился от этих предрассудков; Мориак-писатель глубоко проник в души людей и обнаружил там под плотным слоем грязи чистые и бьющие фонтаном родники. «Литератора, — писал в свое время Мориак, — можно уподобить участку земли, где производят раскопки: он буквально вздыблен и постоянно открыт всем ветрам». Зияющий ров дает возможность обнаружить и исследовать наслаивающиеся один на другой пласты, доступные обозрению. Исследуем таким же образом творчество Мориака.

Франсуа Мориак родился в Бордо и вырос в Бордо; каждую осень он наезжает в Малагар, свое родовое имение, окруженное со всех сторон виноградниками и расположенное неподалеку от Бордо; в его облике сохранились многие черты буржуа из Жиронды, и он даже как будто гордится этим. Он не без основания полагает, что, если французский романист хочет хорошо знать свои родные края, он должен сохранять связи со своей провинцией. «Франс и Вольтер, эти парижане до мозга костей, поневоле изображают людей опосредствованно. Париж лишает страсть ее характерных признаков; здесь каждый день Федра соблазняет Ипполита, а сам Тезей не обращает на это никакого внимания[680]. Провинция сохраняет за супружеской изменой флер романического. Париж разрушает типы, которые в провинции продолжают существовать». Бальзак это хорошо понимал: он жил в Париже, но каждый год отправлялся в провинцию, чтобы освежить восприятие человеческих страстей.