Отличие романа в собственном смысле слова (как, например, «Хроника Паскье») от романов салавеновского цикла состоит в том, что в чисто художественном романе автор не судит своих героев. Разве что — персонажей второстепенных, и то лишь устами главного героя, с которым читатель себя отождествляет. Но Салавен — герой иного плана, нежели Жюльен Сорель или князь Андрей. Он скорее принадлежит к категории персонажей типа Дон Кихота или Панурга[675]. Автор взирает на них с высоты своего положения и не боится выставить в смешном виде. Разумеется, у Сервантеса вызывают восхищение некоторые качества Дон Кихота. Он знает, что Дон Кихот искренне и страстно хочет быть рыцарем, защищать слабых и карать злых. Но знает он и то, что Дон Кихота повсюду ждут неудачи, потому что от чтения рыцарских романов у него сложилось заведомо ложное представление о мире. Точно так же и Дюамель знает с самого начала, что Салавен, хотя он всей душой стремится к святости, — человек негибкий, плохо приспособленный к жизни, который никогда не разрешит своих конфликтов.

Кто такой Салавен? Мелкий французский служащий, образованный, любящий хорошие книги и тонкие суждения, но болезненно впечатлительный. Он не в силах противостоять странным импульсам, вроде того, чтобы дотронуться до уха своего патрона, — поступок, обернувшийся для него потерей места. Он высокого мнения о себе: «Я все-таки что-то из себя представляю, да, да. Когда-нибудь все поймут, что я не такой человек, как все». Однако этому гордецу ведомы и смирение, и жестокие муки совести. У него замечательная мать, и он корит себя за то, что хладнокровно думает о ее возможной смерти: «Вот, значит, что я за человек!» Есть у него и жена, Маргерит, нежная, любящая, преданная, и тем не менее он однажды ловит себя на мысли, что его влечет к жене одного из друзей. Он не может себе этого простить: «Не надо говорить мне: «Эти мысли в вас, но они не есть вы». Эх! Кому же, как не мне, они приходят в голову? Разве не мой мозг порождает их? Но, главное, не говорите мне: «Все это живет лишь в вашем сознании». Только то и важно, что происходит в нашем сознании. Я плохой сын, плохой друг, плохой любовник. В глубине души я убил маму, запятнал честь Марты, покинул Маргерит».

Как видно из этих строк, Салавен верит в опасную теорию, ложность которой я пытался показать в философской сказке «Машина для чтения мыслей»[676], а именно что мы несем моральную ответственность за наше подсознание. По-моему, наоборот, мы потому и вытесняем некоторые мысли в подсознание, что считаем их недостойными, и уж преступными они могли бы стать лишь в том случае, если бы определяли наши поступки. Но Салавен стыдится своих грез. «В сердце моем нет чистоты», — говорит он, терзаясь угрызениями совести. В дружбе, как и в любви, он ищет совершенства и в результате разрушает и то и другое, так как обнаруживает, что совершенных людей не бывает. «Едва я оказываюсь лицом к лицу не с образами моего воображения, а с живыми людьми, я мгновенно падаю духом. Душа моя содрогается, нервы обнажены. И мне хочется лишь одного — поскорее вернуться к своему одиночеству, чтобы продолжать любить людей, как всегда, когда они далеко». Заметим, однако, что тому, кто стремится достичь святости или хотя бы мудрости Марка Аврелия[677], следовало бы научиться любить людей и тогда, «когда они близко».

Друг Салавена, Эдуард, не понимает этого болезненного беспокойства:

«— Да что с тобой?

Салавен сурово поглядел ему в лицо:

— Что со мной? Со мной… то, чего у меня нет.

Он пожал плечами. Эдуард решил не отступать:

— Ну, скажи, наконец, в чем дело?.. Что тебя мучает? Чего у тебя нет?

Салавен опустил глаза:

— Ты, Эдуард, не можешь мне этого дать…

— Но что же именно?

— Благодать, восторг, бессмертие души, бога.

— Бога! — взволнованно повторил Эдуард.

Салавен снисходительно улыбнулся:

— Да, да, или что-нибудь в этом духе».

В «Дневнике Салавена» дюамелевский герой делает попытку радикально изменить свою жизнь. «Во мне живет внутреннее убеждение, что я могу быть лучше, чем я есть. Начиная с сегодняшнего дня, то есть с седьмого января, я начинаю работать над собой… Тот, кому не дано выдвинуться в науке или в искусстве, возвыситься с помощью оружия, слова или денег, тот, по крайней мере, может, если захочет, стать святым… Не церковным святым, не официальным… Я не стремлюсь к тому, чтобы творить чудеса, я человек скромный и благоразумный». Салавен хочет стать святым в своих собственных глазах. Чего же он должен от себя требовать? Во всяком случае, не жертвенности, которая и так ему свойственна: «Быть может, для меня истинная жертва как раз и состоит в отказе от жертвы?» Он пытается добиться от себя доброты, снисходительности, смирения. Однако святой должен и жить свято. Но как именно? Он заставляет себя терпеть лишения, но это быстро сказывается на его здоровье, и в результате жена и мать, которые за ним ухаживают, страдают больше, чем он сам. Он дает обет целомудрия — в ущерб счастью Маргерит. Так постепенно он обнаруживает, что все его усилия на пути к святости оборачиваются неприятностями. Не состоит ли истинное смирение в том, чтобы оставаться тем, что ты есть?

После этого поражения и неудачной попытки обрести братство в среде революционеров («Клуб на улице Лионне») Салавен принимает решение бежать и начать новую жизнь в дальних краях. Он покидает жену и уезжает в Тунис. Однако никто не может начать жизнь заново, ибо от своей памяти и характера убежать нельзя. Салавен совершает подвиг: он с риском для жизни спасает девочку, которая чуть не попала под поезд. Он знает, что этот случайный героизм не может быть решением всех проблем. «Если бы вы только знали, как это было легко! О Господи! Слишком легко, уверяю вас». Он отдает свою кровь для переливаний, ухаживает за заразными больными, но ничто не приносит покоя его душе. В конце концов молодой слуга-туземец, не привыкший к доброму обращению, убивает его. Преданная Маргерит, которая отыскала его убежище в Тунисе, привозит его в Париж, умирающего и убежденного, что ничто на свете не дано человеку осуществить. Но его, «такого, какой он есть, теперь наконец изменит вечность». Через свои страстные поиски спасения не оказывается ли Салавен спасен? «Стремление к спасению не есть ли суть спасения? Не есть ли оно единственное спасение?»

В чем глубинный смысл этой безнадежной эпопеи? Несмотря на го что в маниях, привычках и безумствах Салавена присутствуют элементы патологии, Дюамель настаивает на утверждении, что эта история не является описанием клинического случая. Что-то от Салавена есть в каждом из нас. Его история — это не история сумасшедшего. «Это история человека, который, будучи лишенным метафизической веры, пытается жить по законам морали и отвергает нравственные компромиссы». Иными словами, это история человека, который, не являясь христианином, хочет осуществить в своей жизни принципы христианской любви.

Почему ему это не удается? Вероятно, потому, что его действия продиктованы не идущей от сердца любовью, а заданной установкой. «Я делал все, что мог, но без любви», — признается он. Однако без любви добиться ничего нельзя. Салавен не любит по- настоящему ни людей, как его жена и мать, ни свою профессию, как Эдуард. Единственное живое чувство, которое им владеет, это желание жертвовать собой. Но само по себе оно есть гордость. Отсюда и глубокий смысл фразы: «Быть может, для меня истинная жертва как раз и состоит в отказе от жертвы?»

Своей семье и всем, кому он пытался помочь, Салавен в конечном счете причинил много зла, «и все ради того, чтобы совесть господина Салавена была спокойна». Но если бы Салавен не тревожился так о своей совести, она, вероятно, была бы еще спокойнее. Щепетильность — это прекрасно. Но простота лучше. «Я лелеял великие замыслы, изобретал себе фантастические обязанности — и пренебрегал своим маленьким, ничтожным, но истинным долгом. Нет! Все-таки лучше, когда человек честно остается самим собой». Романы о Салавене толкают читателя либо к спокойной безнадежности агностицизма, либо к святой простоте христианской морали.