Я выглядела так, словно только выписалась из здравницы после проигранной долгой борьбы с чахоткой. Голод и лишение сна оставляют видимые следы, ИДИОТЫ.
— Я солнца не видела шесть недель, — сказала я. — Но иногда погода почти такая же, как дома.
— Это очень мило, — протянула она. — Приятно видеть, что они так хорошо обращаются с заключенными.
И вдруг, одним резким жестом, она выплеснула весь свой коньяк — нетронутый, полный стакан — в мой стакан.
Я вылила в себя все содержимое одним махом, как моряк, прежде чем они успели бы отобрать у меня выпивку, и остаток дня провела в борьбе с тошнотой.
—
Знаете, что он сделал прошлой ночью — то есть фон Линден — пришел и стал в дверях моей камеры после того, как закончил работать, и спросил, читала ли я Гете. Он разжевывал идею, что я могу купить себе время ценой частей души и интересовался, не ассоциирую ли я себя с Фаустом. Не что иное, как заумные литературные дискуссии с хозяином-тираном в ожидании казни.
Когда он уходил, я сказала ему «Je vous souhaite une bonne nuit» — «Доброй ночи» — не потому, что желала ему доброй ночи, а потому, что именно это говорил немецкий офицер своему неуступчивому хозяину из пассивного сопротивления каждую ночь в «Молчании моря» — трактате о галльской непокорности и литературном духе французского Сопротивления. Одна француженка, с которой я тренировалась, подарила мне экземпляр книги, ровно после того, как ее привезли с поля боя в конце прошлого года. Я подумала, что фон Линден тоже мог читать ее, руководствуясь принципом «Знай врага в лицо» (он очень начитанный). Но, кажется, он не узнал цитату.
Энгель рассказала мне, чем он занимался до войны. Он был ректором лучшей школы для мальчиков в Берлине.
Директор школы! К тому же у него была дочь. Она в безопасности, в школе, в Швейцарии, нейтральной Швейцарии, где никакие бомбардировщики союзных сил не рассекают небо по ночам. Могу смело утверждать, что она ходит не в мою школу. Мою закрыли ровно перед тем, как началась война, когда большинство английских и французских учеников забрали оттуда, и именно поэтому мне пришлось поступить в университет немного раньше.
Дочь фон Линдена немного младше меня. Теперь я понимаю, почему он так отстраненно относится к своей работе.
Однако я все еще не уверена, есть ли у него душа. Любой немецкий ублюдок с нетронутой женилкой может зачать дочь. Да и садистов-директоров немало.
Господи, зачем я делаю это? Снова и снова... МОИ КУРИНЫЕ МОЗГИ. ОН УВИДИТ ВСЕ, ЧТО Я НАПИСАЛА.
Ормэ, 21 ноября 1943
Энгель, благослови ее Господь, когда переводила для фон Линдена, пропустила последние несколько параграфов, которые я написала вчера. Думаю, она это сделала, руководствуясь инстинктом самосохранения, а не из-за благих намерений ко мне. В конце концов, кто-то да обнаружит, какая она болтуха, но когда я пытаюсь ее подставить, она вдруг резко начинает думать. (Некоторое время назад она пожаловалась фон Линдену, что я прекрасно знаю, как делать метрические преобразования, и только притворяюсь тупицей, чтобы поиздеваться над ней. Но в действительности она умеет делать это лучше, чем я.)
Вместе с дополнительной неделей я получила новый запас бумаги. Нотные листы, безусловно, неправедно нажитая добыча Замка Палачей — множество популярных песен последнего десятилетия и несколько произведений французских композиторов для флейты и фортепиано. Обратные стороны тех, что для флейты, пусты, поэтому бумага у меня снова в достатке. Я немного устала от бланков рецептов. Однако мы все еще их используем для другой работы.
Административные формальности военного времени
Придется сокращать. Я не могу писать достаточно быстро.
Отдел спецопераций заприметил Мэдди еще до того, как она про него узнала. Примерно в то же время где-то на юге Англии снова начал летать Джейми, а по возвращении в Манчестер Мэдди отправили на курс обучения ночным полетам. Она ухватилась за этот шанс. Привыкнув к тому, что она всегда была единственной девушкой, для нее не стало удивлением то, что среди пилотов манчестерской филии ВВТ было лишь две других женщины.
Остальные участники тренировок были либо пилотами бомбардировщиков, либо штурманами. Обычно пилоты-перевозчики не летали по ночам. Фактически, Мэдди не летала ночью с тех самых пор, как получила лицензию, и потому ей было тяжело тренироваться. С 1940 года мы не переводили часы на летнее время, в результате чего целый месяц до полуночи практически не темнеет. Так или иначе, летом 1942 года Мэдди не могла пользоваться своим правом ночных полетов, поэтому даже не мечтала об этом. Она была занята — тринадцать дней полетов и два дня выходных, при любой погоде, и к тому же было столь много бесполезных административных формальностей и просчетов, из-за которых все ночные тренировки становились бессмысленными.
Ее научили прыгать с парашютом — абсолютно случайный и, по-видимому, бесполезный навык. Мэдди тренировалась не так, как тренируются десантники — ее учили управлять самолетом, пока из него выпрыгивают люди. Для тренировок использовали бомбардировщики Уитли, которыми Мэдди до этого прежде не управляла, и взлетали они с ее родного аэродрома. Ничего не казалось странным, пока ее не попросили быть вторым пилотом, когда я совершала свой первый прыжок над низкими холмами Чешира (в этот момент у меня не было другого выхода, кроме как вычеркнуть боязнь высоты из списка собственных страхов). Мэдди, конечно же, не ожидала меня увидеть и была слишком проницательной, чтобы считать это совпадением. Она узнала меня сразу же, как мы взобрались на борт — несмотря на то, что мои волосы были туго стянуты лентой на затылке, как у наездницы пони (в противном случае они бы разметались внутри того душного маленького шлема, из-за которого складывалось впечатление, что мы головой застряли в рождественском кексе). Мэдди отлично соображала, чтобы скрыть удивление или тот факт, что она меня узнала. Ей сказали, кем была та группа — или кем не была — шесть человек, двое из которых — женщины — прыгнули из самолета первыми.
Нам точно так же не разрешали разговаривать с пилотами. На той неделе я совершила три прыжка — на один меньше, чем положено мужчинам, и нас заставляли прыгать первыми. Не знаю, связано ли это с тем, что мы считаемся благоразумнее, чем мужчины, или храбрее, или более гибкими, а возможно, просто чаще выживали, в следствие чего не приходилось тратить дополнительное горючее или парашюты. Во всяком случае, Мэдди дважды встречалась со мной в воздухе, но ни разу даже не поздоровалась.
Мне довелось наблюдать за ее полетами. Знаете, я ей завидовала. Завидовала простоте ее работы, ее прямолинейному характеру, ее духовной чистоте — Управляй самолетом, Мэдди. Ей нужно было делать только это. Никакого чувства вины, никакой моральной дилеммы, никаких аргументов или страданий — да, это было опасно, но она всегда знала, с чем может столкнуться. Я завидовала еще и потому, что она сама выбрала себе работу и занималась тем, что ей нравилось. Не думаю, что я знала, чем «хотела» заниматься, поэтому меня избрали, не давая право выбора. Слава и честь быть избранной. Только вот свободной воле здесь не место.
Тринадцать дней полетов и два дня выходных. Не зная, когда в следующий раз удастся поесть или где проведет ночь. Никакой общественной жизни — лишь моменты, время от времени, неожиданные и непредвиденные, уединенной радости — в одиночестве в небе во время полета, на высоте четырех тысяч футов над Чевиот-Хиллс, Фенскими болотами или Валлийской маркой, или приветственно опускаясь ниже при виде летящего мимо Спитфайра.
Вместе с Томом в качестве второго пилота (она была старше его на сто часов полетов) она переправляла Хадсон на аэродром Специальных Операций КВС. Когда управляешь Хадсоном, тебе просто необходим второй пилот. Лунная Эскадрилья использовала их для ночных прыжков с парашютом, поскольку Хадсоны были больше Лиззи и не настолько пригодные для коротких посадок. Иногда их используют для перевозки большого количества пассажиров. Мэдди приходилось летать на других бомбардировщиках с двумя двигателями (вроде Уитли), но на Хадсоне — никогда, поэтому она задела хвост при посадке. После она долго изучала хвостовое колесо в поисках причины аварии с тремя членами местного наземного экипажа (которые решили, что все было вполне исправно). Когда они с Томом наконец дошли до Операторской, чтобы получить подписи о переправке, парень-радист вежливо попросил Мэдди: