— Вот, — протянул Арутюнянц.

Это был изрядно измятый план Замоскворечья. На сгибах он истерся до дыр. На полях — карандашные зарисовки: колокольня, башенка на крыше, нагромождения баррикады, девичья головка, а рядом — санитарная сумка.

«Любил рисовать, — вспомнил Штернберг. — Даже жениться не успел. Сколько ему было? Двадцать два, двадцать три? А штаб МВО обложил, как берлогу медведя. Теперь им не уйти…»

Сутки назад Штернберг допрашивал пленного, посланного на разведку штабом. Плечистый, грузный мужчина с маленькими, плутоватыми глазками был задержан красногвардейцами. Подозрение вызвало его чрезмерное любопытство: уж очень настырно он выспрашивал, кто командует на Остоженке.

— А тебе зачем? — спросили у любопытствующего.

— Служу я в Ушаковском переулке, вот и хочу знать, кто тут у нас главный.

— Чего с ним лясы точить, ведите в штаб, — приказал старший красногвардейского патруля. — Там разберутся.

Мужчину опознали местные жители: он, действительно, служил дворником в Первом Ушаковском переулке, входил в домовый комитет «по борьбе с красной заразой». Дворника препроводили на допрос к Штернбергу.

Выяснилось, что генерал, возглавивший оборону штаба МВО, пребывает в полной уверенности, что кто-то из его бывших коллег — генералов или полковников — изменил присяге, изменил Временному правительству и теперь искусно ведет против него наступление. Вояке и в голову не могло прийти, что теснит его и сжимает в кольце окружения рабочий с Телефонного завода, и дня не служивший в регулярной армии. Вот и послал генерал дворника выяснить, кто именно командует на Остоженке, посулив за сведения красненькую.

«Расскажу Добрынину, — подумал тогда Павел Карлович. — Пусть порадуется и посмеется».

Ответный огонь юнкеров заметно ослабел. Они, конечно, поняли: ловушка захлопнулась.

— Под пули не лезть, — вторично приказал Павел Карлович, зная горячий нрав Арутюнянца, сменившего на Остоженке Добрынина. — Без надобности не рисковать!

Они спустились по черному ходу во двор, через лаз в заборе нырнули в переулок и направились к чайной Бахтина.

— Навестим раненых, — предложил Штернберг. Как бы ни был он занят, всегда выкраивал несколько минут, чтобы побывать в лазарете.

В нос ударили больничные запахи. Тяжелые раненые лежали на кроватях, остальные — на нарах, сколоченных наспех, со следами зарубок острого топора.

— Как с медикаментами? — спросил Штернберг Софью Войкову.

— Спасибо, привезли, — кивнула она.

— Для первой надобности все есть?

— Хлороформа в обрез.

Павел Карлович обвел взглядом комнату. Раненые обернулись к нему, ждали: что скажет?

— Сегодня идем на Кремль, — сообщил он. — Белая гвардия на последнем издыхании.

— А мы в постелях нежимся, — вздохнул красногвардеец, тряхнув нерасчесанной головой. Он приподнялся на нарах, побарабанил пальцами по фанерному щитку, прибинтованному к ноге. — Не ходок я! Хотел в честь победы в «Метрополе» отобедать!

— Еще отобедаешь! — вставил сосед. — Аппетит у тебя хороший!

— К ногтю их, беляков, надо, как вшей ползучих! — сказал солдат-двинец, размышляя о чем-то своем. Поверх фланелевого одеяла лежала у него шинель, истертая и полинялая, как у всех побывавших на фронте. — А мы, пожалуй, отвоевались.

Штернберг вполголоса спросил Софью:

— Очень тяжелые есть?

Она спрятала под косынку льняную прядь и глазами показала на койку, стоявшую в полутемном углу комнаты:

— Боюсь, не вытянет. Разрывной пулей его, в живот. Всю ночь бредил, выкрикивал: «Меркурий, Меркурий».

Павел Карлович сел на табурет возле раненого. Лицо его, совсем молодое, заливал неестественный румянец.

«Жар!»

И в глазах раненого был нездоровый, стеклянный блеск. В раненом Павел Карлович узнал одного из студентов, которые двадцать шестого октября приходили к нему в Моссовет, на Скобелевскую.

«Меркурий, Меркурий, — мысленно повторил Штернберг. — Что ж, выздоравливай, доберемся и до Меркурия, вот только бы на земле уладить».

Он ободряюще коснулся руки студента:

— Держитесь!

Тот даже шепотом не смог ответить, слабо шевельнул головой…

Штернберга угнетали потери: вчера скосило Добрынина, сегодня убита Лисинова. И как она оказалась в окопе, когда он велел ей после задания отдыхать?..

Арутюнянц ждал Штернберга во дворе, курил, прислушиваясь к стрельбе. Со стороны штаба доносились хлопки винтовочных выстрелов, редкая дробь пулемета. Они пересекли мостовую и поднялись по ступенькам серого, в дождевых потеках, дома. В просторной голой комнате вдоль стен лежали убитые. Тела были накрыты куртками и шинелями. Непривычно торчали башмаки со стоптанными подметками. Из-под серой шинели, прорванной в нескольких местах, выглядывал один сапог с рыжим пятном на голенище.

— Где Люся? — спросил Штернберг.

Они прошли до окна, Арутюнянц склонился и откинул пальто. Люсик Лисинова лежала у самой стены. Кто-то положил ей под голову маленькую подушечку. На гладком, молодом лице не было ни единой складки, ни единого пятнышка. Пробор, как белая тропинка, разделял ее густые черные волосы.

Павел Карлович вспомнил, как день назад Люсик последний раз шла сквозь патрули юнкеров на Скобелевскую площадь с его донесением. Ходила она почти всегда с Алексеем Столяровым — однокурсником по институту.

«Пойдем, джан?» — спросил Алексей.

«Наверное, влюблены друг в друга, — подумал тогда Штернберг. — А что означает «джан»?»

Он забыл их спросить об этом и теперь, конечно, уже не спросит. Эту подушечку, пожалуй, положил Столяров…

Павел Карлович бережно накрыл Люсино лицо.

Они молча опять прошли мимо тел с торчащими башмаками, вышли в переулок к машине.

— Москворецкий мост, — сказал Павел Карлович притихшему шоферу. Возле моста он рассчитывал догнать головную колонну, которую Файдыш вел к Кремлю.

Они отъехали не очень далеко. С Остоженки стрельба не доносилась — ни пулеметная, ни ружейная.

«Юнкера сдались», — догадался Штернберг.

По дорогам к Москворецкому и Каменному мостам двигались отряды красногвардейцев. Из домов высыпали жители. И хотя где-то еще шел бой и бухали пушки, люди, очевидно, чувствовали близость победы.

На перекрестке, окруженный зеваками, стоял бронетрамвай.

Один из рабочих укреплял над дверцей красное знамя. Петр Апаков, перетянутый ремнями и патронными лентами, с гранатами на поясе, сурово смотрел куда-то в сторону. На щеках бугрились крутые желваки.

«Он всегда мрачен. Неужели это с тех пор, когда Прасковья, избитая исправником, родила мертвого ребенка?»

Грузовик прогромыхал мимо бронетрамвая, мимо двух или трех отрядов, вооруженных берданками, и за мостом догнал головную колонну.

В Кремль входили через Спасские ворота. Башня была изрядно побита снарядами; часы, игравшие «Коль славен», молчали. Время, отпущенное былым хозяевам Кремля, истекло.

Навстречу Замоскворецкой колонне высыпали откуда-то монахи. Все в черном, как вороны, с дергающимися на груди крестами, они признали в Штернберге старшего и, упав на колени, просили пощадить побежденных.

Широко ступая, он прошел мимо них, чувствуя, как жжет его изнутри сухой огонь, как горчит во рту, словно он наглотался едкого дыма.

То тут, то там попадались убитые. Камни сплошь были в выбоинах, валялись гильзы. Жидкими группками уходили юнкера, обезоруженные и отпущенные «под честное слово». С них брали обещание не подымать оружие на Советы. Он подумал: оправдано ли это чрезмерное милосердие? Борьба не закончена.

Из казарм, томившиеся под стражей, щурясь на свет, выходили солдаты 56-го полка и арсенальцы — исхудалые, с ввалившимися глазами, с грубыми повязками на ранах. Они бросались в объятий к красногвардейцам, что-то говорили, плакали. Один из них, ширококостный, с квадратными плечами, сгорбясь, держался за бок и, улыбаясь во все лицо, смотрел на Штернберга.

«Да это ж Ангел!» — узнал Павел Карлович.

Стоя на броневике, проехал Ведерников. Изо рта у него торчала погасшая трубка. Отряды с красными знаменами с разных сторон вступали в Кремль. В общей массе выделялись черные бушлаты балтийских матросов. От легкой и быстрой поступи балтийцев метались ленты их бескозырок.