— Зубы у вас прорезались, Павел Карлович, вполне прорезались. В отчете и обстоятельность и основательность. Отныне я лишаю вас земной жизни. Понятно? Зато дарю вам небо.

«Дарю небо» — в устах Бредихина высшая похвала, своеобразный пароль, открывающий доступ в семью астрономов.

Пришлось «лишиться» земной жизни. Павел стал пробуждаться раньше обычного, выпивал чашку крепкого чаю с краюхой ночного, еще теплого филипповского хлеба и шагал из Кривоколенного на Моховую.

На последней лекции он уже высчитывал, сколько минут займет дорога от университета до обсерватории. В Никольском переулке Павел знал каждую выбоину в тротуаре, каждый бревенчатый домишко с белевшими в окнах тюлевыми занавесками, с горшочками герани.

Во дворе обсерватории его встречал Ульян:

— О-о, наш полуношник пожаловал!

Павел стремительно взлетал по винтовой лестнице в башню, будто не было позади долгих верст от Кривоколенного до Моховой, от Моховой до Никольского.

Федор Александрович поручил своему ученику заняться Юпитером — «богом неба».

«Бог неба» таил от людей немало загадок. Предстояло изучить и обобщить все, что знали астрономы о нем прежде, и провести самостоятельные наблюдения.

Око телескопа подолгу вглядывалось в диск Юпитера, рассеченный темными полосами и светлыми зонами. На темени планеты гигантским овалом светилось красное пятно. Порой оно было едва различимо, порою казалось беловатым, но чаще красный цвет проступал интенсивно и явственно.

Павел «заболел» Юпитером, забросил репетиторство. Бредихин поручил ему принимать в обсерватории посетителей и проводить экскурсии. Увы, обсерватория «не кормила».

Студенческие обеды, стоившие двадцать две копейки, стали не по карману. Пришлось перестроиться: на Кудринской, в извозчичьей столовой, давали миску супа и гречневую кашу за четыре копейки.

После обеда он мог пробыть в обсерватории хоть восемь, хоть десять часов. Погода стояла пасмурная, и, сваленный усталостью, он иногда засыпал в двух шагах от телескопа, в старинном деревянном кресле с резной спинкой и широкими подлокотниками.

Кресло было высокое, огромное, рассчитанное на крупного, с Петра Великого, мужчину. Павлу оно было впору. Однажды Бредихин застал его в этом кресле спящим: широченные плечи, большие руки с тонкими длинными пальцами, черная грива густых волос.

У Федора Александровича был обнаженный лоб, редкие, зачесанные назад волосы, и, глядя на Павла, он подумал: в этой гриве и железный гребень прогнется! А пальцы каковы! Родиться б ему музыкантом!

Бредихин постоял, прислушиваясь к дыханию спящего, скосил глаза на стертые подлокотники кресла. Они сверкали, отполированные локтями. Кроме Штернберга, кажется, никто в это огромное кресло не садился. Сколько же часов он ежедневно проводит в обсерватории?..

Словно чувствуя на себе взгляд, Павел проснулся.

— Ну-с, отдохнули? — спросил Федор Александрович и недовольно проворчал: — Перерабатываетесь, перерабатываетесь, голубчик. Так вот, — голос его обрел властные нотки, — оставьте красное пятно на совести Юпитера. Пойдемте попьем чайку.

Они пили чай с домашним вареньем. Потом Бредихин играл на скрипке. Рука со смычком плавала в воздухе. Павел сел к роялю.

С тех пор они часто музицировали вместе. Федор Александрович обычно размягчался, становился домашним, правда, и в музыке иногда проявлялся его своенравный характер. Бывало, понравится ему нота, и он тянет ее два, четыре, шесть тактов, не обращая внимания на недоумение аккомпаниатора, по натуре педантичного и безупречно точного.

А однажды в разгар такого домашнего концерта профессор вдруг положил на рояль смычок и закричал:

— Это Скиапарелли врет, не может, чтобы такая колбаса держалась около Солнца!

— Федор Александрович, опомнись, что с тобой? — испугалась Анна Дмитриевна, жена.

— Скиапарелли врет! — повторил убежденно Бредихин и позвал Павла к столу, заваленному рукописями, журналами, книгами.

Павел и так все понял: Бредихин, водя смычком, думал о своем давнишнем споре с итальянским астрономом Скиапарелли, который тоже занимался кометами и метеорами. Кстати, и Павел, ударяя пальцами по клавишам, поглядывал в окно: кажется, погода разгулялась, в небе появились звезды, и ночью он займется красным пятном Юпитера…

Мостки вздрогнули, качнулись, пароход отчалил, шлепая плицами, унося неяркие огни в бездонную темень Волги. Пассажиры разбрелись, ночь быстро поглотила их, и только астрономы с подсобными рабочими остались на пустынном берегу.

Юрьевец притаился где-то впереди, под темнеющей горою, едва обозначенный редкими, разбросанными огоньками. Под ногами хлюпало. Небо, почти сплошь затянутое облаками, не сулило ничего хорошего.

Можно бы, оставив охрану возле оборудования, скоротать остаток ночи в тепле, но уходить не решились. На пристани астрономов встретил служащий телеграфа Сергей Сергеевич Войков, «любитель небесной науки», как он представился.

Войков держался смущенно и уважительно и был очень доволен, что встретил настоящих астрономов. Прикрывая их от моросящего дождя большим черным зонтом, он встревоженно сообщил:

— В городе неспокойно. Обыватели всполошились. Астрономы, говорят, противогосподнее действо замышляют. Изгоним антихристов, не допустим!

— М-да, — процедил Аристарх Аполлонович Белопольский, назначенный руководителем экспедиции и опасавшийся всяких сюрпризов, способных повредить исследованиям. — В России в моде охота на еретиков. К счастью, у нас на кострах не сжигают, а дрекольем по спине пройтись могут. Вы готовы к этому, Павел Карлович?

— Обойдется, — ответил Штернберг. — Полагаю, слухи преувеличены.

Белопольский был старше Павла Карловича лет на десять, астрономией увлекся рано, в студенческую пору, попал на глаза Бредихину, который и предрешил его будущее.

Плечистый, большелобый, с редкими, зализанными волосами, еще больше подчеркивавшими его крупные черты, Аристарх Аполлонович и богатырским ростом, и крепким телосложением был сродни Штернбергу. У обоих была природная хватка к наукам и ремеслам. Возможно, это и побудило Федора Александровича послать их вместе в трудную экспедицию.

От реки тянуло сыростью. Рассвет медленно вытеснял мглу. Она уползала туда, к горе, где просыпался городишко.

Первыми пожаловали пристав с двумя городовыми.

— Охрана, — кивнул пристав на городовых. — Обратились по начальству насчет полуроты солдат. Посулили.

На берегу вырастал лагерь: небольшую территорию окружили штакетником, распаковали аппаратуру. Штернберг прикрепил к фотогелиографу деревянный ящик с четырьмя объективами разной светосилы.

— Гелиограф как будто и не путешествовал, в образцовом состоянии, — порадовался Павел Карлович. Он сам его упаковывал, пеленал, как младенца.

— Было бы что снимать.

Белопольский хмуро поглядывал на низкие тучи, на толпы зевак, собиравшиеся у штакетника.

— Вы пессимист, Аристарх Аполлонович. — Штернбергу не хотелось верить в неудачу экспедиции. — Пессимист и мастер повсюду находить темные пятна.

Белопольский наконец улыбнулся; намек насчет пятен был ему приятен. Недавно он защитил диссертацию «Пятна на Солнце и их движение» и получил степень магистра.

— Между прочим, вы тоже специалист по пятнам, — парировал Аристарх Аполлонович.

Оба весело рассмеялись. Штернберг перед самым окончанием университета был удостоен золотой медали за свою студенческую работу «О продолжительности вращения красного пятна Юпитера».

Между тем толпа у штакетника росла и вела себя все более воинственно. Городовые покрикивали: