И впрямь, срамно завершило свою односуточную жизнь Учредительное собрание. Тешит этот кадр в фильме: матрос

Железняк-младший распахивает окно в Таврическом, проветривает после разгона депутатов.

Этого Железняка-младшего, будущего командира бронепоезда и героя Гражданской войны, не следует путать с его разбойным братцем. Поначалу оба брата анархиствовали в Питере: грабили, щелкали без суда разных «бывших», баб мяли без разбора. Ну такой простор после казармы и кубрика!

Погодя Железняк-младший остепенился, подался с отрядом матросов на Юг, а вот старший доигрался: расстрелян чекистами как злостный и неисправимый бандюга, насильник и анархист. Владимир Дмитриевич Бонч-Бруевич все это подробно описал. Сердце обмирает от событий тех месяцев в Петрограде. Брали матросские и солдатские компании кого хотели и творили что угодно. Стыл Питер без власти, опозоренный и бессильный.

Писатель Виктор Шкловский (скончался в декабре 1984 г.) сравнивал послеоктябрьский Петроград с человеком, у которого вырваны взрывом внутренности, но он еще жив и даже говорит…

Разгон Учредительного собрания поневоле обращал большевиков к террору. И отнюдь не только против прежних хозяев России, но и против всех самостоятельных, независимых граждан, будь то крестьянин, рабочий, социалист и даже свой — из большевиков. И это тоже из азов диалектики.

Уходить на Юг члены Учредительного собрания поостереглись. Там копил силу Лавр Георгиевич Корнилов. Его на парламентское красноречие не купишь. Да еще пристали к нему бывший начальник штаба русской армии в войне с Германией генерал Алексеев, бывший командующий фронтом генерал Деникин и, почитай, еще не один десяток бравых генералов и старших офицеров с самыми громкими боевыми именами. Да казачишки на Дону и Кубани явно не из приверженцев избирательных урн. Словом, Лавр Георгиевич даст маху — эти не дадут. Приладят «галстучек»…

Это Лавру Георгиевичу приписывают выражение: «Змий все же ужалил Победоносца». Генерал намекал на фрагмент фамильного герба Романовых: Георгий Победоносец с коня поражает копьем гада — в изначальном понимании это символизировало избавление от монголо-татарского ига…

Посему оставался горемычным парламентариям один путь, на Восток: вроде гостеприимный, чистый на старорежимных генералов и еще покуда без большевистских крайностей. Самое время попытать свою власть, к тому же не так голодно. И потянулись члены бывшего Учредительного собрания на Волгу, преимущественно в Самару. Впрочем, еще до революции, как говорится, спокон веку, Поволжье являлось опорой эсеровской смуты. Гроза сыска, последний начальник Московского охранного отделения жандармский полковник Мартынов, называл Саратов всероссийским центром социалистов-революционеров.

В подпитии Самсон Игнатьевич имел обыкновение развлекать себя грустными «маринками», подыгрывая на щекасто-блестящей губной гармошке. «Маринка» — это на жаргоне Самсона Игнатьевича песенка, из не признанных официально, но вполне приличная, даже более того — страдательно-патриотическая и «жалостная». В войну этих «маринок» насочиняли — и не сосчитать. Но большинство «маринок» — с непристойностями, дома не заведешь. Самсон Игнатьевич такие презирал. В его «маринках» каждое слово можно осколком кирпича без утайки на стене корябать — все из хрестоматии. Бывало он попоет-попоет, а после и подыграет. Этих трофейных гармошек понавезли с фронта — под каждым кустом скулили. И вот по этому гармоническому сопровождению я частенько угадывал, дома ли Самсон Игнатьевич, еще не заходя к нему (само собой, летом, когда окна настежь).

Надо признать, слух у него был предельно точный, просто дирижерский. И даже при его ржавоводопроводных голосовых связках пение производило впечатление. Не раз и не два я заставал под окном у него какую-нибудь престарелую тетю с мокрыми щеками.

Бывал в такие минуты Самсон Игнатьевич мягок, задумчив и доступен. Хорошо помню, как в праздник седьмого ноября, наигравшись и натешивши себя, он сказал: «Знаешь, Юрка, что такое понять все? Значит простить. А я так не умею…» Именно в тот вечер он вдруг промолвил: «Живем мы, брат, тараканами в щели». Я обратил внимание на открытки с видами неизвестных городов. Это было удивительно — такие он не собирал. Они постояли на этажерке только вечер, и больше я их не видел.

Несмотря на болезнь, держался Самсон Игнатьевич молодцом и вовсе не шаркал ногами, а летом, под загаром, так почти и не пугал встречных, хотя единственным украшением его сизой помороженности являлись брови — седые, пышно-разлатые, как у мудрецов на картинках.

Самсон Игнатьевич не обращался к воспоминаниям с какой-то преднамеренностью. Нет, факты и фамилии как бы нечаянно, без умысла вываливались из него. Так, сама собой вывалилась из него фамилия того царско-колчаковского следователя Соколова.

Тут накладываются одно на другое два имени: Старынкевич и Соколов. Этот Старынкевич — родственник симбирского генерал-губернатора Старынкевича, сраженного бомбой террориста в сентябре 1906-го. Наш сибирский Старынкевич — из бывших эсеров, в начальном составе правительства Колчака справлял должность министра юстиции и, таким образом, какое-то время отвечал за расследование обстоятельств гибели царского семейства. А Соколов?..

Практическое расследование оказалось за Соколовым. И так он в нем преуспел — наши этот отчет в конце 20-х годов тиснули специальным «закрытым» тиражом для красных судейских работников: пусть вдохновляются мастерством. Впрочем, все это могло быть и не так, каков спрос с Самсона Игнатьевича?

Николай Алексеевич Соколов родился в 1882 г. в Пензенской губернии. В Пензе окончил гимназию, в Харькове — университет.

Революция застала его на должности судебного следователя по важнейшим делам. В крестьянской одежде он пробрался в Сибирь. В Омске становится следователем по особо важным делам.

30 июля 1918 г. следователь Наметкин открыл дело об убийстве царской семьи. Некоторое время спустя дело принял Сергеев. Оба судейских чина явно не справлялись со следствием. По настоянию генерала Дитерихса к разработке дела привлекается Соколов.

5 февраля 1919 г. адмирал Колчак вызвал Соколова как следователя по особо важным делам при Омском окружном суде и распорядился ознакомиться с материалами следствия.

6 февраля Соколов докладывал адмиралу о предполагаемом порядке следствия.

Вечером того же дня адмирал снова принял Соколова и сообщил о своем решении возложить расследование на него, Соколова.

Верховный Правитель России издал особый акт, ограждающий Соколова от каких-либо упреков или посягательств.

В эмиграции Соколов продолжает работу над следственным делом, но… 23 ноября 1924 г. Николая Алексеевича находят мертвым в саду его дома: сдало сердце. Прожил он всего 42 года.

Мировая юридическая наука признает высокий уровень следствия, произведенного Соколовым.

Его похоронили возле Сальбри (Франция). Друзья установили на могиле крест с предельно сжатой и точной эпитафией:

«Правда Твоя — Правда вовеки».

Глава VII МЯТЕЖ

А тут вывались из Самсона Игнатьевича история о председателе иркутской губчека товарище Чудновском — однофамильце питерского Чудновского[125], того, что с Антоновым-Овсеенко доконал Зимний, был первым комиссаром Киева после его освобождения от войск Центральной рады Украины, погиб в бою с петлюровцами. По другим сведениям, застрелился, обложенный «синежупанниками».

Не будь его энергичного тезки из Иркутска — еще неизвестно, видать ли нам Колчака с дырками в башке и груди под ангарским льдом. Все это героическое дело провернул и обделал председатель иркутской губчека при обстоятельствах запутанных, более того — сомнительных для столь архиответственного дела. Это, без сомнения, приобщает его к сонму Белобородова — Патушева и выдвигает на самый передовой, сверкающий рубеж революции.