И вовремя предупредил.

Минут через семь-восемь в вагон полезли штатские, им подавайте купе адмирала и чинов штаба. Трубчанинов только и успел вытолкнуть Анну на площадку, где она смешалась с незнакомыми людьми. Только и успел шепнуть:

— Вы — сестра милосердия! Запомнили? Да просто обычная женщина, ухаживали за ранеными…

И принялся рвать с себя погоны.

Двое в солдатских шинелях закатывают за рельс соседнего пути «максим» и, поерзывая, мостятся за щиток.

— С ума сошли! — орет кто-то на ломаном русском. — Своих побьете!

Рыльце пулемета порыскало и уставилось в бок адмиральского вагона. И еще побежали с пулеметом на другую сторону вагона. Там — звон стекол. Выкрики. Матерщина. Не понравился кто-то — вяжут. Быстро прошла Тимирева — до бабы ли тут… Под руку с самим паном майором, голова наспех замотана бинтами — Занкевич: без погон, шинель явно с чужого плеча, воротник отпахнут до ушей. Широко шагает…

Не взяли — ушел Михаил Ипполитович!

Ушел, чтобы написать об этих последних минутах железного бега адмирала…

А с тыльной стороны вагона скачут из окон офицеры. Где повышибли стекла, где рамы поддались и съехали вниз — прыгают на землю. Зовут друг друга:

— Коля?!

— Сергей, давай за мной!..

— Юра, ныряй сюда, лезь под… А, блядь краснопузая!..

— Костя, по рылу ему!..

— Уходите, господа!..

— Прощайте!

И черными тенями ныряют под вагоны — тут шибко составов понапихано. Мат-перемат, кого-то свалили, топчут. И звонко завис выстрел. Это из маузера. Царство тебе небесное, браток!.. И еще выстрел. Упокоили и этого. А чего размахался господин офицер?.. Пусть полежит, остынет…

А уж в каждом купе — досмотр. До всех вещей и документов есть интерес у новой власти. Господа офицеры лишь глубже забирают воздух. Не все ушли. Ждут: стрелять будут или сперва в подвал, на допросы…

Белый, синий, красный…

Колчак видит, как лезут и лезут в вагоны штатские. Ветерок шевелит букет флагов над дверями: английский, американский, французский, японский и чехословацкий. Нет итальянского.

И тут бывший Верховный Правитель ощущает чужие руки — клещами сцепились на запястьях. Он крепится… не выдать негодования. Могли бы и предложить сдать личные вещи. Гадость!

Те двое, что обыскивают, переговариваются, но их не понять. Похоже, немцы. Они оставляют себе часы, трубку, пачку табака (адмирал сунул в шинель еще в купе — без табака не может). Документы, по-видимому, принимает старший. Он листает их. Спрашивает:

— Вы Колчак?

— Да, я Александр Васильевич Колчак.

— Оно и видно.

Кто-то обшаривает по спине, ягодицам, ногам.

— Оружия нет, — говорит Александр Васильевич, сдерживая отвращение, и после паузы, стараясь не выдавать волнения, обращается к старшему: — Позвольте назад трубку?

— Верни ему.

После Александр Васильевич жалел, что не спросил назад и табак.

Александр Васильевич посасывает трубку (в ней ни крошки табака, но это привычно и действует успокаивающе). Потрясли прикосновения чужих рук, эта бесцеремонность! Впервые так кто-то осмелился прикасаться к нему — гадость!

— Сволочи! — шепчет Александр Васильевич.

Пепеляев поражает. Скажи адмиралу об этом четверть часа назад — не поверил бы! Этот всепробивающий таран, носитель самых решительных идей — и вдруг подобострастие! И этот человек был комиссаром в Кронштадте!..

А там, в вагоне (это владело всеми), сдирают кокарды, рвут с мясом погоны, отделываются от бумаг, мнут, грязнят шинели. А успокоясь, тоскливо смотрят на оцепление: уйти бы, уйти…

Конвой ведет Колчака и Пепеляева через Глазково[183] к Ангаре. Звездная темень. Снег на льду вытоптан в широкую дорогу. Александр Васильевич догадывается: взорван мост. Сзади — огни станции, впереди — огни города.

Александр Васильевич видел, как вынесли из вагона его чемодан — это не страшно, там только вещи.

«Эх, адмирал, адмирал… — Александр Васильевич покусывает губы. — Все не допускал выдачи, берег бумаги, письма к Анне, а тебя взяли и выдали…»

Тик перекашивает плечи, но охрана не замечает. Вообще темень кстати. Никто не видит его, а самое главное — он не видит их лиц.

Он засовывает трубку в карман — и конвойные сразу притискиваются к нему.

— Я спрятал трубку, — объясняет адмирал.

Боже, дай дожить дни в сознании своей силы!

На иркутском берегу Ангары их ждут автомобиль и грузовик с дополнительной охраной. С непривычки побаливают ноги. Шутка ли, два месяца отсидел в поезде[184].

«Будут ли давать прогулки?» — думает Александр Васильевич.

Ему указывают место на заднем сиденье «форда». По бокам плотно садятся охранники в штатском. Они сдавливают адмирала — это до гадливости неприятно. Александр Васильевич старается отвлечь себя раздумьями о будущем, насколько это выходит.

«Отныне я не должен помышлять о спасении. Я должен дать ответ о смысле нашего дела. В этом, и только в этом, цель оставшихся дней…»

Около полуночи Александра Васильевича отводят в камеру-одиночку корпуса одиночных камер губернской тюрьмы.

Боже, дай дожить дни в сознании силы!..

С утра в иркутских газетах и прокламациях обращение:

«От Политического Центра

Вчера, 15 января 1920 года, в 21 час 55 минут вечера уполномоченные Центра М. С. Фельдман, командующий Народно-Революционной Армией капитан Нестеров и уполномоченный Политического Центра при штабе Народно-Революционной Армии В. Н. Мерхлев ПРИНЯЛИ от Чешского Командования бывшего Правителя адмирала Колчака и бывшего председателя Совета Министров Пепеляева.

По соблюдении необходимых формальностей они были под усиленным конвоем доставлены в Иркутскую Губернскую тюрьму, где и помещены в одиночные камеры.

Охрана Колчака и Пепеляева поручена надежным частям Народно-Революционной Армии.

Председатель Политического Центра Ф. Федорoвич

Члены: Борис Косминский, М. Фельдман, А. Самохин»

Размашистую пустил подпись под обращением Флор Федорович Федорóвич. Ударил, расколол Россию его, Федорóвича, звездный час!

Зашагал по кабинету, заметался в восторге — все загубленные души друзей эсеров отомщены, все ужасы и страхи 13 месяцев кровавого правления адмирала отомщены!

Вспомнил крохотку камеру в омской тюрьме и себя у койки: сердце аж где-то в горле, темно в глазах — выдернут на казнь или…

И затоптал кабинет шагами. Машет кулаком и выкрикивает капитану Калашникову — заместителю командующего армией:

— Революция победила! Пришел час суда над царским выкормышем!

А ночь была над Байкалом и впрямь звездная — и стынет, мрет над белым саваном тайги и сопок, городами, чехословацкими эшелонами, каппелевцами, зарывающимися на сон грядущий в сугробы (один теснее к другому — иначе не проснешься), и намученными, ободранными полками Пятой армии с безвестным красноармейцем Брюхиным Самсоном Игнатьевичем.

И такие полные звезды — ну не настоящие, ну сочиненные, выдуманные, ну как на экваторе или… как глаза любимой после распада объятий и мучительных судорог. Не глаза, а омуты. Черпай счастье — и не вычерпаешь!

И в эту ночь сидел и ждал сообщений с вокзала председатель Политцентра, все слова капитана Калашникова — сухой дробью мимо сознания.

И когда полоснул тишину звонок и в трубке захрипел басок Фельдмана: «Взяли адмирала, Флор Федорович…» — оторвался от его, Флоровой, души и вознесся над всем миром этот самый звездный час…

Неспроста в кабинете маялся и капитан Калашников. Не верил до конца чехам председатель Политцентра. Кто, как не они, вкупе с колчаковцами свозили в Омск эсеров под пули и штыки офицеров. Помнит это Федорóвич, помнит… А посему нужда могла возникнуть в боевых отрядах. Назвали эти отряды Народно-Революционной Армией и находились в ту ночь все до единого ее бойца на суточном дежурстве.