— Значит, чего-то стою…

Поезд подкатывает к Иркутску в первых вечерних сумерках. Состав сразу заталкивают в тупик. Адмирал напряженно смотрит в окно. К нему прижалась Анна и, не шевелясь, тоже смотрит в вечернюю мглу. С ними смотрят в окна все восемьдесят бывших господ офицеров.

— С этого мгновения не подходи ко мне, не стой около меня, — говорит он Анне и целует ее. И тут же жадно, на всю грудь забирает дым. Тревога давит.

— Ничего не разобрать, — шепчет в сумерках старший лейтенант Трубчанинов.

— Если все устроится, не продадут, я заберу тебя, — ласково, спокойно говорит Александр Васильевич, поглаживая Анну по руке. — Жди здесь. Тебя ведь никто не знает у них. Тебе ничто не угрожает. Трубчанинов, уходите… с Анной. Вызови Апушкина!.. Нет, нет, не выдадут, но… на всякий случай примем меры.

Начальник эшелонов трусцой бежит к Сыровому. Легионерские патрули указывают направление. Штаб командира легиона тут же, у вокзала.

В вагоне кладбищенская тишина. Иногда кто-то шаркнет сапогом, бормотнет что-то неразборчиво, и опять тишина. Никто не входит в вагон. Никто не выходит. Ползут минуты ожидания. Черно сгрудились господа бывшие офицеры у окон вагона. Впрочем, почему бывшие? Здесь, в вагоне, они еще господа офицеры. Никто не отменял ордена и звания.

А вот и пан майор! Генерал Занкевич спускается из вагона ему навстречу. Все смотрят только на них. Пан майор прикладывает пальцы к шапке. За стеклами окон не слышен голос. А он докладывает Михаилу Ипполитовичу:

— Господин генерал, принято решение о выдаче господина адмирала Политическому Центру.

— Что?!

— Это решение утверждено генералом Жанненом.

— Вы понимаете, что говорите?

— Это приказ, господин генерал. Выдача должна произойти здесь, немедленно.

Начальник штаба бывшего Верховного главнокомандующего мотает головой, не говорит, а мычит:

— Сами доложите, я это… не могу. Ступайте, господин майор, ступайте.

Пан майор бодро взбирается по ступенькам в вагон. Господа офицеры расступаются — коридор из спрессованных тел. Густо пахнет табаком и мужским терпким потом: неделями не мылись господа офицеры. Майор опустил глаза и бочком проталкивается к адмиральскому купе.

Остается пустяк: выдать его высокопревосходительство.

— Вот, — полушепотом произносит высокий подполковник и глазами показывает на дверь.

Майор Кровак откатывает дверь адмиральского купе.

— Приготовьтесь, — говорит он как можно более ровно и спокойно. — Сейчас вы, господин адмирал, будете переданы местным властям.

— Я?! Но почему?! — Колчак хватается за голову, в лице — отчаяние и боль.

— Местные русские власти ставят выдачу вас условием пропуска чешских эшелонов за Иркутск. У меня приказ своего главнокомандующего генерала Сырового.

С придыханием, уважением вымолвил фамилию своего командующего пан майор. За его спиной стоит генерал Занкевич.

— Значит, союзники меня предали? — Колчак уже взял себя в руки и говорит почти спокойно.

Пан майор вскидывает руку к шапке и уходит. В вагоне погребальная тишина: та еще новость.

Михаил Ипполитович молчит и смотрит в пол — ну нет у него других забот, как что-то там выискивать. Офицеры только крестятся да вспоминают, какие ладные ручки у «максима».

— Всем выйти! — приказывает Колчак. — Нет, нет… Анна, останься! Апушкин!

Откатывается дверь, и перед адмиралом вытягивается офицер — тот самый, что показывал глазами майору Кроваку на дверь адмиральского купе.

— Ваше высокопревосходительство, подполковник Апушкин прибыл по вашему приказанию!

— Задвиньте!

Трубчанинов из коридора задвигает дверь.

— Вот тетради, здесь письма… — говорит Колчак. — В общем, это надо сберечь. Погибну — распоряжайтесь, как совесть подскажет.

— Слушаюсь, ваше высокопревосходительство!

— Да что там «высокопревосходительство»! Обнимемся на прощание.

И они обнялись.

После Анна отвернулась к стене, а подполковник Апушкин расстегнул френч и торопливо засунул под брючный ремень тетради. Застегнулся, привел себя в порядок, коротко кивнул и, дав разворот на 180 градусов, вышел из купе. Только лязгнула дверь.

К ним из коридора шагнул адъютант.

— Закончилось наше великое катанье, — говорит Колчак Трубчанинову. — Прощайте! Дай Бог удачи. Уходите… как сумеете. Все знаки отличия долой — и уходите. Анна — с вами. Прощай, Анна… Не оставляйте ее. Сейчас же уходите! Им пока не до вас. Им я нужен. Прощайте. Молитесь за меня. Бог меня поставил на этот путь…

И в самом деле, катанье удалось превеликое. 12 ноября 1919 г. сел адмирал в поезд, 15 января 1920 г. должен был выйти, чтобы уже больше никогда не слышать ни стука колес, ни… собственного сердца.

Смирения требовал от него Господь Бог.

Александр Васильевич обнял Анну — она обмякла почти без чувств, — бережно усадил ее. Поцеловал в лоб.

— Сохраните портфель, Трубчанинов, кто-то да прорвется. Не Апушкин, так вы. Повезет — можно будет сложить картину событий. Должно повезти!

— Разрешите?! — Адъютант вытаскивает из-под брючного ремня кольт (подарок союзников во время визита адмирала в США). — У меня полсотни патронов, Александр Васильевич. Попытаем счастья? А нет — так за помин души?

В лице Трубчанинова ни кровинки, в движении и развороте тела что-то звериное.

— Отставить! — Колчак достает из внутреннего кармана френча браунинг и отдает Трубчанинову. — Всех загубим.

Он обнимает Анну и долго нежно целует в губы, после решительно выпрямляется, откатывает дверь. Трубчанинов помогает надеть шинель, а Колчак говорит своему начальнику штаба:

— Скажите господам офицерам, пусть уходят. Нас продали и предали. Они свободны в своих поступках. Пусть переодеваются и уходят. И здесь — никакого сопротивления: вас уничтожат! Ну… — Он пожимает руку Занкевичу. — Бог в помощь!

Занкевич шумно, глубоко дышит.

Колчак видит: там, на площадке, его ждет майор Кровак.

Колчак обращается к офицерам:

— Прощайте, господа! Благодарю за верность!

И отдает честь.

На весь вагон полустон-полукрик: это Анна Васильевна Тимирева.

Офицеры вытягиваются, вздергивают подбородки. Многие плачут беззвучно, не стесняясь.

Принимаю от тебя и эту ношу, Господи! Дай же мне силы!

Колчак спускается за майором Кроваком. Там, на путях, четверо легионеров, за плечами — винтовки, штыки примкнуты. Пан майор отдает честь двоим штатским (они стоят тут же) и шагает на соседний путь. Солдаты вылезли из теплушек: глянь на этого хрена!

К ним подходит Пепеляев, его не то сопровождает, не то ведет чешский офицер. Александр Васильевич подчеркнуто любезно здоровается с Пепеляевым, но тот, похоже, ничего не видит и не слышит.

— Держите себя в руках, Виктор Николаевич, — тихо, чтобы его не услышали, говорит Колчак.

Они оглядываются: нет ни майора, ни легионеров. Из-за соседнего состава торопливо выходят люди в штатском и полувоенном с красными бантами на груди и шапках, папахах. Эти люди привлекают внимание скованностью и отрывистостью речи.

«Не уверены в нас, — отмечает про себя Колчак, — и не исключают сопротивления. Напрасно, напрасно. Нас, как говорится, привезли и вывалили в мешках. Берите — никто не пошевелит пальцем».

Уже издали Колчак замечает, что его вагон и вагон Пепеляева тоже берут в кольцо. Он пытается разглядеть лица за окнами — только едва угадываемые белые пятна. Прощайте, друзья! Храни тебя Бог, Анна!..

А в вагоне — выкрики, бессильная ругань. Дожить до того, чтобы вязали на расправу твоего вождя!

— Самое время в штыки ударить, — говорит подполковник Апушкин.

Он позеленел, вот-вот вывернет. Такое случается, фронтовики знают.

— Что ж это?! — звенит на весь вагон чей-то крик.

— А где эти штыки? — Генерал Занкевич на всякий случай преграждает выход из вагона. — Спокойствие! Слушать меня как старшего по чину и возрасту! Кто может — уходите. Не оказывать сопротивления! Уходите, кто как сумеет, — это приказ адмирала! Выполняйте!..