Устинья затихает. Большие серые глаза ее печальны.

— А ты не сердись, — говорит она. — Может, бабы тут и не виноваты. Дыму, батюшка, без огня не бывает…

Устинья застенчиво улыбается.

— Вон у меня, в девках, тоже был дружок, так, бывало, на покосе видишь — его сапоги лежат, сапоги-то надо задеть…

— Бывает…

Он смотрит в просветы елок, как бы занятый только рекой.

— Вон тут на камнях любят жить утки…

Устинья хитро улыбается и начинает говорить о ягодах: сколько в этом году черники!

Всю дорогу болтают. Устинья больше не вспоминает о Настасье, и когда они, догнав баб, умолкают, Аверьян благодарно смотрит на нее.

Все к полудню просохло, но метать стоги Аверьяну не пришлось: обмеряли приусадебные участки. Аверьян сидел у Ильи и поджидал комиссию.

В большой летней половине избы было прохладно и сумрачно: окна выходили в хмельник. Эту половину Илья называл горницей. Она служила только для детей, приезжающих из города на лето. Изредка Илья принимал здесь почетных гостей. Иногда сам читал здесь газету или слушал патефон. Все здесь было по-особенному. На подоконниках стояли цветы. На столе, покрытом кружевной скатертью, — письменный прибор, украшенный раковинами. Павла даже входила сюда редко, разве прибрать после мужа, если он что бросит на пол.

На передней стене висел увеличенный портрет Ильи в раме. Под ним подпись: «Дорогому папе. Витя и Матреша». По обе стороны портрета в рамах под стеклом — ударные грамоты Ильи, выданные лесными и сплавными организациями. Тут же благодарственная грамота своего колхоза, которую Илья показывал Аверьяну. В стороне висели свидетельства детей об окончании школы и их фотографические карточки.

На полавочнике Аверьян заметил уголок книги и достал ее. Это оказалась клеенчатая тетрадь Ильи. Краснея, Аверьян начал быстро ее перелистывать. Вначале шли выписки из газет. Потом запись наблюдений за погодой, приметы, учет работы всей семьи. Половина тетради была отведена для хроники колхозных событий.

Послышались шаги Ильи. Аверьян сунул тетрадь на прежнее место и отошел на середину комнаты. Илья заметил его растерянность, быстро и подозрительно осмотрел комнату, полавочник.

— Ну, вот, сейчас и самовар поспеет.

Подошел к полавочнику и резким движением толкнул тетрадь к стене.

Илья сел за стол на хозяйское место и отмахнул окно. Мирно запахло хмелем и крапивой.

— Не помню, закрыл вчера в сельсовете шкаф или нет, — сказал Аверьян. — Вот сижу и думаю.

— Ну, там у тебя Онисим не прозевает.

— Разве что так.

Неловкость прошла. Когда Павла внесла самовар, Илья во весь голос стал продолжать вчерашний рассказ о своей жизни.

Аверьян слушал внимательно, наблюдая за лицом Ильи, за его энергичными движениями. Потом неожиданно спросил:

— За что тебя били тогда у гумен?

Илья сразу замолчал, сдвинул брови. Павла возмущенно вытаращила глаза. Кран зафыркал у нее под рукой.

— Открой, открой хорошенько, — крикнул Илья и незаметно ткнул ее локтем в бедро.

Павла долила стакан и сразу вышла. Когда затихли в сенях ее шаги, Илья сказал:

— А разве в то время врагов не было?

Аверьян, не отвечая, вопросительно смотрел на него.

— Ведь тогда как было: активиста подстерегали за каждым углом. А разве мало нас погибло от кулацких обрезов?

— Тебя-то за что? — уже несколько раздраженно, с тревогой спросил Аверьян.

Илья снисходительно улыбнулся:

— Ну, как ты думаешь, за что могли бить общественника, который у них реквизиции проводил?

Аверьян поставил стакан на блюдечко и откинулся к стене.

Он больше не спрашивал, и, когда Илья несколько неуверенно принялся описывать, как он восстановил против себя все кулачество Лукьяновского сельсовета, Аверьян рассматривал фотографии на стене, изредка лишь произнося:

— Аа… Вот что.

Илья совсем растерялся, замолчал.

Как бы не замечая этого, Аверьян сказал:

— Ну, пошли, что ли? Вон прибыла комиссия.

За хмельником слышался голос Маноса:

— Я спрашиваю у своей Авдотьи: «Был тут — рубаха в клетку?» — «Приходил какой-то». — «Дура, должна была сообщить исполнителю». — «А я почем знаю?» Так и не открыли — кто, а судя по роже — явный. И знаете что, товарищ Азыкин, стал я с тех пор заметно худеть и вянуть!

Увидав на крыльце Илью и Аверьяна, Манос притих, но через минуту уже весело покрикивал Илье:

— Давай-ка ты, мудрило-мученик, докажи беспартийным товарищам!

Илья резко повернулся к Маносу спиной.

— Можете начинать и с меня, — сказал он Макару Ивановичу. — А потом я уйду на покос.

Пошли в огород Ильи. Манос держал на плече треугольную меру.

— У тебя тут, Илюха, соток семь лишку будет! — сказал он, осматривая усадьбу.

Илья не ответил. Аверьян почувствовал на себе его злобный взгляд и сказал Маносу:

— Ты перестань болтать-то.

Манос взмахнул мерой и быстро пошел вдоль по огороду. Илья сначала смотрел на него, потом сорвался с места и зашагал сбоку, прямо по грядам, спотыкаясь и обваливая землю в борозды.

Манос закинул конец меры на изгородь и крикнул:

— Шестнадцать с половиной!

Аверьян записал.

Манос взмахнул мерой перед самым носом Ильи. Илья быстро отклонился. Это понравилось Маносу. В следующие разы он стал нагибать меру то вперед, то в сторону так, что конец ее все время свистел перед носом Ильи.

— Поберегись! Восемь. Десять…

Илья злился, но молчал. Аверьян еле сдерживал смех.

Макар Иванович и работник земельного отдела Азыкин — маленький небритый человек в очках — сидели на бревне и о чем-то тихо беседовали.

Обходя яму, из которой брали глину, Манос оступился и спутал счет. Он подумал секунду и уверенно зашагал дальше.

Аверьян снова записал, перемножил. Получалось немного больше нормы.

— Вертел мерой, — сказал Илья. — Мог натянуть.

— Нно! — крикнул Манос. — Я перемерю.

Аверьян кивнул ему в знак согласия.

— Перемерь только поперек: у ямы ты сбился.

Манос быстро и четко перемерил и нашел еще две лишних меры.

— Теряет характер! — радостно сообщил он. — Придется отрезать много.

— Много излишков найдем мы у вас на усадьбах, — сказал на это Азыкин.

— Что ж, не только у нас, — согласился Макар Иванович.

Пошли на другую усадьбу. Манос, наклоняясь к Аверьяну, заговорил:

— У ямы я нарочно спутал… Тут как-то вечером смотрю — меряет сам. Кол поднимет, оглянется, опять опустит. Так весь огород и прошел. Выжига! — громко добавил Манос.

Аверьян дернул Маноса за рукав, и тот успокоился.

Вечером Илья задержал Аверьяна на краю деревни и кивнул на уходящего Маноса.

— Что тебе этот про меня все врет?

— Почему ты думаешь, что говорили о тебе?..

Илья поморщился.

— Я давно заметил, что ты ведешь с беспартийными вредные разговоры. — Губы Ильи задрожали. — Ты мой авторитет запачкал. Теперь меня в группе слушать перестали. Смотри — не с того конца начал карьеру!

Аверьян ответил тихо:

— Я тебя не понимаю.

— Когда-нибудь поймешь!

Илья блеснул на него глазами и ушел.

С этого дня Аверьян не знал покоя. Что за человек Илья?

Однажды Аверьян не выдержал, пошел к Вавиле и все ему рассказал.

Вавила подумал, посмотрел в сторону.

— Если так, — сказал Вавила, — то, конечно, Илья шкурник. Таких надо к черту выбрасывать из партии. Я его и раньше не особенно жаловал: самолюб, хвастун. Что же поделаешь, язык его спасает. Я раньше вот так же, вроде тебя, смотрю на Илью и думаю: «Человек как будто полезный, а сволочь!» Черт знает, что получается. Разберись!