Вавила что-то рассказывал, а Настасья звонко смеялась и толкала его рукой в плечо.

С покосом перебрались к самой деревне, за поле. Обедать ходили домой.

Как-то две бригады, по пути на работу, столкнулись у гумен. Мужики пошли впереди. Курили, степенно, со вкусом, обсуждали текущие дела, прислушивались к говору женщин и снисходительно улыбались.

— Это, Вавила, твоя кричит.

— Да, его такая голосистая.

— Вот и Марина сказалась…

Аверьян и Вавила делали вид, что ничего не слышат, шагали один с краю, другой — с другого.

Вдруг крики участились, перешли в брань.

Мужики смущенно замолчали. Кто-то из молодых принялся насвистывать.

— Нехорошо… — сказал Иван Корытов.

Аверьян обернулся и увидел растрепанную голову жены. Марину держали за руки.

Настасья, низко нагнув голову, шагала в стороне и поправляла платок.

Вавила не обернулся и ничего не сказал.

Председатель Макар Иванович, шагавший впереди, что-то говорил о товарищеском суде.

Все обрадовались, когда подошли к сенному сараю и взяли грабли.

С этого дня Аверьян и Вавила при встрече не смотрели в глаза друг другу. Потом они стали избегать встреч.

Прошло лето. Лес наполнился разноцветным сиянием осин. Осины появлялись неожиданно, во всех уголках, там, где, казалось, их вовсе не было. Они зажгли и осветили лес ее всех сторон. Запахло грибами, размытыми почвами и перезревшими ягодами. Особенно хорош был лес по краю старых вырубок, с высохшими там и тут вершинами, на которые любили садиться тетерки.

Аверьян с крыльца услышал бодрый собачий лай на опушке леса и уловил отдаленные запахи молодых сосновых вершин.

День был гулкий, солнечный. Куда-то пролетела стая журавлей.

Он забежал в избу, схватил ружье, кликнул собаку и, не одеваясь, пошел в лес.

Собака шла неохотно. Все повизгивала. Она только что ощенилась. Щенков пришлось отнять и убить. В лесу она постепенно разошлась, скрылась в стороне, и вскоре Аверьян услышал лай: частый, однотонный и грубый — на глухаря. Осторожно, выбирая густой лес, Аверьян пошел. Удивительное дело! Двадцатая осень в лесу, а перед первой встречей с глухарем все так же стучит сердце.

Аверьян осматривал вершины. Конечно, он еще не вылетел на сосну.

Между стволами мелькнул желтый пушистый хвост. Собака перебегала с места на место, беспрерывно лаяла и зорко смотрела вверх. Она давно заметила хозяина, но в его сторону не поворачивалась.

Теперь он видит всю багровую вершину дерева, широкую, с толстыми кривыми сучьями. В листве черным клубом застыл глухарь.

Аверьян делает несколько неслышных шагов и медленно поднимает ружье. Вот на мушке светлая зелень молодой рябинки, голубое небо, огненные листья осины. Гремит выстрел. С шумом и треском глухарь проваливается в листву. Хвост собаки мелькает около ствола осины. Слышится возня, урчание.

Он продувает ружье и крупными прыжками бежит к собаке.

— Зорька, брось! Брось, тебе говорят, старая!

Глухарь, вытянув шею, лежит на траве. На большом желтом клюве пятна зелени. Глаза прикрыты. Краснеет бровь.

Аверьян рассматривает добычу и в это время обо всем забывает.

Глава шестая

Случилось то, чего он больше всего боялся. Однажды, гоняясь за белкой, запоздал и пошел к озеру в охотничью избушку. Уставшая Зорька лениво переваливалась сзади.

Совсем близко от озера на дорогу выбежал Гром.

Аверьян остановился, не зная, что делать. Начинало смеркаться.

Все решили собаки. Они побежали вперед и быстро скрылись за деревьями. Теперь отступать было неудобно. Аверьян стал пробираться зарослями пырея к озеру. Вскоре влево показались вода, темный мыс, рядом — узкой полоской плот и на нем Вавила с шестом в руках.

Избушка стояла на холме, в осиновой роще. Влево, за лощиной, чернел густой еловый лес, кончавшийся у самой воды.

Дверь избушки была открыта. За нею по черным стенам трепетали желтые пятна света. Слышалось потрескивание, валил дым.

Аверьян снял с плеча сумку, ружье, бросил к стене топор.

Вавила подходил не спеша. В одной руке он нес котелок, в другой — удилище.

— А, кто-то есть!

Аверьян повернулся, но ничего не ответил.

— Здорово.

— Здорово…

Вавила поставил котелок на землю и стал выжимать мокрые брюки.

— Дров прибавить, что ли? — сказал он, посматривая в лес. — Пришел поздно, не успел.

— Где бродил?

— Весь день провозились мы с Громом у барсучьих ям.

— То-то выстрела не слышно было.

Они идут в еловый лес. Здесь совсем уже темно. На черной земле, невидимая, шуршит трава. Сквозь сучья видны звезды.

Находят сушину. Аверьян ударяет обухом. Сушина гудит колоколом. Правда, она немного толста, но сейчас ничего другого не сыщешь. Нащупывают и обрубают ветки, вершины кустов. Потом рубят вдруг с двух сторон, стараясь попасть в такт.

Этот гул, вероятно, очень далеко слышен. Эхо разносится по озеру.

— Как кость, — говорит Вавила.

В темноте видна белая заруба. От нее и от щепок, раскидавшихся под ногами, кажется светлее.

Дерево падает к озеру. Они обрубают сучья и от вершины дерева видят воду, зажженную множеством звезд.

— Темная ночь, — говорит Вавила.

— Да.

Рубят ощупью. Опять помогает свет белых зарубок. Нужно только сковырнуть первую щепу.

Под комлевой кряж встает Вавила. Он кряхтит в темноте и плюет на руки. Идут, Вавила двигается пошатываясь, в одном месте падает: слышно, как треста шуршит по сухому дереву.

— Не расшибся?

— Кажется, нет. Только топор потерял. О! Нашел.

Потом оба, разгоряченные, сидят у пылающей каменки. На таганке висит котелок со свежими окунями.

Дверь открыта настежь.

Вавила начинает строгать из куска ольхи ложку.

— Черт, ложку не взял.

Он не говорит: «Жена забыла положить».

— Что-то охотники сюда совсем не ходят, — не отвечая ему, говорит Аверьян.

— А где они? Старики Лавер да Онисим на своих путиках. Они сюда не пойдут. Манос в лесопункте.

«Да, мы тут двое, во всем старосельском лесу…» — думает Аверьян и торопливо говорит:

— Сказывают, раньше в нашей деревне много охотников было.

— Много. Ружья шомпольные. Клюшки… Особенно славился Мамыря. Фузея у него. Дроби, говорят, клал четверть фунта, пороху девять мерок. Выстрелит — куча веток свалится, белку ищи в ней…

Оба смеются.

Очень далеко, по другую сторону озера, слышно гуденье дерева.

Аверьян выглядывает в дверь.

— В Вожге коней пасут…

Потом он выходит из избушки. Стоит, потягиваясь, и смотрит, как падают звезды.

Вавила сосредоточенно строгает розовое дерево. Он, кажется, целиком занят только этим.

Поспевает уха. Он снимает ее и ставит на стол.

— Ну, начнем.

Садятся к столу. Вавила режет большой ломоть хлеба. Хлеб мягкий, пышный, запах его раздражает Аверьяна. Он роется в своей корзине.

— Черт его знает, поторопил жену, хлеб не допекла… — и смущенно вынимает тяжелую, неровную краюшку.

— А ты моего? У меня много.

— Нет-нет. Взял, съесть надо. Завтра в какую сторону?

— Думаю на Борки.

— А! Ну, я похожу около Высокой гривы.

Снова молчат. Преувеличенно старательно дуют в ложки, пережидают друг друга. У Вавилы ложка похожа на лопату.

— Не знаю, по-моему, неправильно поступает сельсовет, — говорит Аверьян. — Избирательные списки готовить взвалили на одних колхозных счетоводов.

— Неправильно. Вот ужо послезавтра на пленуме об этом поговорим.

Соль у Вавилы завязана в кончике синего платка. Аверьян старается не смотреть на этот платок. Потом он вдруг видит на гимнастерке Вавилы свежепосаженную заплату, черные пуговицы, пришитые суровыми нитками, и много других мелочей, в которых чувствуется рука Настасьи.

И сейчас он понимает, что ни на минуту не забывал ее. И то, что до сих пор им делалось, делалось только ради нее, и даже в лесу он — ради нее. Может быть, долго не видя, она стоскуется и снова накажет с Устиньей: «Заждалась. Все глаза проглядела…»