Въезжают в лес. Под елками нерастаявшая прохлада ночи. Пахнет мхами, поднимающимися лесными травами и валежником.

Черт возьми, как быстро летит время! Зима! Несчитанные часы над бумагами, споры на собраниях, а утром, порошей — на зайца. Ему вспоминается темная спящая изба. Осторожно ступая босыми ногами, он двигается к передней стене и чиркает спичку. Мечутся тени. Зеленый павлин смотрит с доски ходиков большим глупым глазом. Пять! Рано. Но все равно не заснуть. Он зажигает лампу, надевает валенки и достает из сундучка книгу. Проходит полчаса. Час. За окном начинает постукивать голыми сучьями береза. Он тихонько одевается, берет в темных сенях лыжи, ружье, лопатку, капканы и выходит в синеющее поле.

Вечером он бережно раскрывает на столе тетрадь с пометкой на обложке: «Вологодское общество краеведения», не торопясь ставит число и записывает:

За окном поскрипывает белая дорога. У часовни, собравшись в кружок, лают на луну собаки.

И вот уже ничего этого нет. Снова земля полна материнской силы, тончайших запахов, звуков и красок. Мир расширяется до беспредельности, и он, маленький человек, снова не может спать по ночам, весь охваченный желанием бежать и слушать весенние голоса, шорохи, ощущать теплое дыхание земли…

На третьем километре они видят впереди женщину в синем платке, в серой юбке с тремя оборками, в одной руке она несет сапоги: Настасья.

Юбка ее высоко подоткнута, босые ноги в грязи. От ходьбы порозовела, глаза блестят.

Она бросает сапоги в телегу и попутно треплет Аленку по щеке.

— Эх, ты, солнышко.

Рука у нее теплая и быстрая. Аленка улыбается.

Улыбается и отец. Он слезает с телеги и идет рядом с Настасьей краем проселка. Тут сухо, хрустит под ногой песок.

Аленка сидит впереди и что-то напевает.

— Люблю босиком ходить, — говорит Настасья. — Мы, бывало, с подружкой и в праздники захватывавшимся за руки — и пошли босиком по деревне. Песни поем…

— Как же ты сюда-то попала?

— Захотелось на сухой берег, вот и попала.

— Стало быть, суженый тут… — улыбается Аверьян.

— Да, видно, так. Парня совсем не знала и пошла.

— Другой-то был?

— Был… Да еще какой…

— Ну и что же?

— Был да весь вышел…

Они болтают всю дорогу. Десять километров проходят незаметно.

— Так, дочка. Значит, жду через недельку.

— А если не приду? — лукаво смотря на отца, говорит Аленка.

— Что ж, надо сказать прямо — тужить заставишь.

Аверьян трогает Аленку за плечо, сует ей в руку рублевку и идет в МТС.

Он задерживается в МТС, потом в кооператив. Когда все дела закончены, бежит к лошади и видит у телеги фигуру Настасьи.

— Ну, вот и хорошо, — с улыбкой говорит он. — А где твои покупки?

Настасья машет рукой и что-то бормочет.

Он начинает подбирать у лошади из-под ног сено, поправляет упряжь. Потом берет Настасью под мышки и хочет посадить на телегу.

— Какая тяжелая.

— А ты уйди. Я сама.

И Настасья ловко прыгает в сено.

От школы к лесу крутой спуск. Застоявшийся мерин рьяно берет с места. Аверьян дает ему волю. Телегу подкидывает, бросает из стороны в сторону. Настасья вскрикивает, хватает кучера за плечи, и оба весело смеются. Навстречу лес. Сосны в золоте и фиолетовых пятнах. Густо пахнет смолой и откуда-то издалека — влажными прошлогодними листьями.

— Шальной, не довезешь живую!

— Засиделась. Надо поразмять…

Они весело разговаривают всю дорогу, и когда Настасья слезает, на мгновенье он ощущает печальную пустоту и думает:

«Все-таки зачем же она ездила?»

Глава вторая

Он стал присматриваться к Настасье и каждый раз открывал в ней что-нибудь новое.

Он заметил, что трактористы и плугари, попадая в столовую, стихали, смирнели. Пожилой, степенный Иван Корытов даже ходить старался тише и все с улыбкой посматривал на повариху:

— Рыбки бы, Григорьевна.

— Рыбка в озере. Много.

— А ты ловила?

— Ну как же. И в озере и в реках. На Укме, на Кере, на Малой Кирице. В Свиди ловила.

Веселая и стремительная, она сновала от стола к печи и все рассказывала об озере, о рыбе, о том, как однажды они с братом Михайлой попали в шторм.

«Она хорошо умеет рассказывать», — подумал Аверьян.

Он стал чаще заглядывать в столовую.

Настасья была неизменно приветлива, все у нее горело в руках.

Иногда она спрашивала:

— Сегодня какой дорогой пойдешь?

— Полем.

Вечером он шел домой, и Настасья догоняла его за банями.

Однажды Аверьян пришел в столовую и застал там одну Устинью. В светлой тишине избы уютно тикали ходики, пахло горячим хлебом. Вымытая посуда была аккуратно расставлена по полочкам. На столе сияла чистая скатерть. Все было в порядке. О делах можно было переговорить с помощницей Настасьи и, не задерживаясь, уйти. Аверьян сделал это неохотно, пошел в поле и старался отыскать причины, по которым выходило бы, что видеть Настасью надо обязательно, но не нашел их.

Это озадачило и испугало его. Он пробовал думать о другом, с беззаботным видом смотрел на стаю уток, поднявшихся с реки, следил за голубым дымком выстрела над кустами и все думал: куда ушла Настасья?

Так он прошел все поле: разговаривал с бороновальщиками, помог Тимохе Валову направить плуги, курил с председателем Макаром Ивановичем.

Макар Иванович говорил о хорошей погоде, о том, что завтра «соху в тын». Отпахались дружно. Качество хорошее. Аверьян слушал его, поддакивал и думал: сейчас она вернулась.

И не удержался, пошел в деревню.

Настасья мыла на крыльце посуду.

— Тебя-то мне и надо! — крикнула она. — Ведь сегодня последний день. Я должна отчитаться.

И пошла впереди него в избу.

Аверьян шагнул через порог, сразу почувствовал, что Устиньи нет, и ослеп, от полумрака, тишины и волнения.

— Напекло? — шепнула Настасья, видя, как он щурится и шарит по стене рукой.

Ушла за переборку, шелестела там бумагами.

— Аверьян?

— Что?

Она помолчала.

— Так. Погода хорошая…

Настасья вышла к нему и положила на стол ворох записочек, синюю тетрадку.

— Сейчас я тебе покажу.

Не глядя на нее, Аверьян сел за стол, сделал серьезное лицо, но чувствовал, что она видит его волнение и что в глазах ее смех.

Он обрадовался, когда пришла Устинья.

Весь остаток дня его не покидало ощущение огромной утраты. Он шатался по деревне, заходил в контору, но делать ничего не мог. Снова шел в поле, и всюду, где бы он ни был, это ощущение было с ним.

Так было и на второй день. И на третий.

Сам того не замечая, Аверьян следил за каждым ее шагом.

Вот она идет в поле. Походка ее легка и упруга. Он долго смотрит на ее синий платок. Теперь она одевается во все лучшее, и от ее рук часто пахнет дорогим мылом.

Устинья говорит ей:

— Разоделась. Ты, матушка, и так хороша. У тебя красота родовая.

И любуется своей молодой подругой.

Веселая, внимательная и ласковая, она со всяким поговорит, у всякого умеет вызвать улыбку.

Вот они с Устиньей отправляются на реку с платьем. Проходя мимо конторы, Настасья подтягивается на носках и заглядывает в окно.

— Все сидит и сидит…

На стол к нему падает стебель крапивы. Слышится смех.

Вечером Устинья, встретив его, шепчет:

— Лесом идешь, а дров не видишь…

И быстро уходит.

Он ловит обрывки разговоров о Настасье.

Все, что касается ее, приобретает особую прелесть и значение. Ее дом, ее крыльцо с чистыми ступеньками, даже темный, наподобие домика патрубок на крыше. Все — платье, развешанное под окнами, поленница березовых дров, щепки на завалинке, козлы, на которых пилят дрова, — все не такое, как у других. Весь быт этой избы с белыми окнами, еще мало известный ему, волнует.