Но их положению суждено было еще ухудшиться. В сентябре у архитектора возникло опасение, что он не успеет вовремя закончить постройку; поэтому решили работать и по ночам. Кругом были установлены мощные электрические лампы, и шум не прекращался круглые сутки: наряды рабочих следовали один за другим, молотки стучали беспрерывно, машины свистели не переставая, непрекращавшийся гам, казалось, вздымал и развеивал известку. Теперь Бодю были в полном отчаянии: их лишили даже возможности сомкнуть глаза; по ночам они вздрагивали в своем алькове, а когда усталость брала верх и они начинали засыпать, доносившийся с улицы грохот превращался в кошмар. И они босиком вставали с кровати, не находя себе покоя; но если им случалось поднять занавеску, они замирали, охваченные ужасом при виде «Дамского счастья», которое пылало во мраке, как гигантская кузница, где выковывалось их разорение. Среди наполовину возведенных стен, которые зияли пустыми отверстиями окон и дверей, электрические лампы бросали голубые лучи ослепительно яркого света. Било два часа утра, потом три, четыре. И когда квартал забывался наконец тяжелым сном, эта громадная верфь, работавшая при свете, напоминавшем лунный, преображалась во что-то колоссальное, причудливое, кишащее черными тенями горластых рабочих, силуэты которых копошились на ярко-белом фоне только что возведенных стен.
Как и предсказывал дядюшка Бодю, мелкой торговле соседних улиц вновь был нанесен ужасный удар. Всякий раз, когда в «Дамском счастье» открывался новый отдел, это отзывалось катастрофой в окрестных лавочках. Разорение их приобретало все больший размах; трещали даже самые старинные фирмы. Мадемуазель Татен, торговавшая бельем в проезде Шуазель, была на днях объявлена несостоятельной; перчаточник Кинет мог продержаться еще только каких-нибудь полгода; меховщики Ванпуй вынуждены были сдать внаем часть своих лавок; если Бедоре с сестрой, чулочники с улицы Гайон, еще держались, то, очевидно, только за счет ранее полученных доходов. А теперь к этим давно уже предвиденным разорениям прибавлялись новые банкротства: отдел дешевых парижских новинок угрожал существованию торговца безделушками с улицы Сен-Рок, толстого сангвиника Делиньера; а мебельный отдел наносил удар Пио и Ривуару, лавки которых дремали во мраке улицы Сент-Анн. Опасались даже, что Делиньера хватит апоплексический удар — он никак не мог прийти в себя с тех пор, как увидел объявление «Дамского счастья» о том, что кошельки будут продаваться со скидкою в тридцать процентов. Торговцы мебелью, люди более спокойные, делали вид, будто потешаются над аршинниками, которые суются в торговлю столами и шкафами; но покупательницы постепенно уходили от них, и деятельность мебельного отдела «Дамского счастья» начиналась с чудовищного успеха. Конечно, надо покориться! После них будут сметены другие, и уже нет никаких оснований сомневаться в том, что и все остальные торговцы будут постепенно согнаны с насиженных мест. Настанет день, когда кровля «Счастья» нависнет над всем кварталом.
Теперь по утрам и по вечерам — полюбуйтесь! — тысяча входящих или выходящих продавцов образует на площади Гайон такую длинную вереницу, что люди останавливаются и глазеют на них, словно на проходящий полк. В течение минут десяти эта армия заполняет все тротуары, а торговцы, стоя у своих дверей, размышляют о том, как прокормить одного-единственного приказчика.
По последним подсчетам, годовой оборот «Дамского счастья» составил сорок миллионов — цифра эта всполошила всех соседей. Слух понесся от дома к дому, всюду вызывая крики изумления и гнева. Сорок миллионов! Видано ли это? Чистая прибыль, правда, не превышает четырех процентов, принимая во внимание значительные расходы «Счастья» и стремлений придавать подешевле. Но миллион шестьсот тысяч чистой прибыли — все же недурная сумма; когда ворочаешь такими капиталами, можно удовольствоваться и четырьмя процентами. Рассказывали, что исходный капитал Муре — пятьсот тысяч франков, — ежегодно увеличивавшийся благодаря приращению чистой прибыли, теперь достигает четырех миллионов, таким образом, он уже десять раз обернулся в проданных товарах. Когда Робино после обеда занялся в присутствии Денизы этими вычислениями, он потом некоторое время сидел молча, словно в оцепенении, уставившись глазами в пустую тарелку; Дениза права — непобедимая сила новой торговли как раз и заключается в этом непрестанном обращении капитала. Один только Бурра по гордости и тупости отрицал факты и не желал ничего понимать. Шайка жуликов, вот и все! Люди, которые только и умеют что обманывать! Шарлатаны! В один прекрасный день их подберут где-нибудь в сточной канаве!
Между тем Бодю, несмотря на все свое желание ничего не менять в установившихся традициях «Старого Эльбефа», все-таки пытались противостоять конкуренту. Поскольку покупатель больше к ним не шел, они пробовали сами идти к покупателю при посредничестве маклеров. В те времена в парижских торговых кругах работал маклер, который имел дела почти со всеми крупными портными и выручал маленькие магазины, торговавшие сукнами и фланелью, если только соглашался стать их представителем. Конечно, его друг у друга оспаривали, и он заважничал; Бодю опрометчиво начал было с ним торговаться и вскоре, к огорчению своему, узнал, что тот уже сговорился с Матиньоном, с улицы Круа-де-Пти-Шан. После этого два других маклера последовательно обставили Бодю, а третий оказался хоть и честным, зато лодырем. Дела Бодю медленно, но неуклонно замирали, он терял покупательниц одну за другой, — это была постепенная, тихая смерть. Настал день, когда ему стоило большого труда внести срочные платежи. До сих пор он еще жил на старые сбережения, теперь начались долги. В декабре Бодю, приведенный в ужас количеством выданных векселей, решился на великую жертву: он продал свой деревенский дом в Рамбуйе, дом, который обошелся ему так дорого из-за бесконечных ремонтов и приносил убыток даже и после того, как старик решил наконец сдать его внаем. Эта продажа убивала единственную мечту, которою жил Бодю, его сердце исходило кровью, словно он терял дорогое существо. К тому же этот дом, стоивший ему свыше двухсот тысяч франков, он вынужден был уступить за семьдесят тысяч. Да и то он радовался, что нашел Покупателей; дом купили его соседи Ломмы; они отважились на такой шаг, желая расширить свое владение. Эти семьдесят тысяч франков должны были еще некоторое время поддерживать существование торгового дома. Несмотря на все неудачи, снова возродилась мысль о борьбе: теперь, когда векселя оплачены, победа, быть может, еще возможна.
В то воскресенье, когда Ломмы должны были уплатить деньги, они приняли приглашение пообедать в «Старом Эльбефе». Г-жа Орели прибыла первой; кассира пришлось дожидаться, он явился с опозданием, несколько одурелый после музыкального собрания, продолжавшегося целый день; что касается Альбера, то он обещался быть, но не пришел вовсе. Вообще вечер был тягостный. Бодю, привыкшим к духоте, к своей тесной столовой, было не по себе от ощущения приволья, которое принесли с собой Ломмы, жившие вразброд благодаря пристрастию к независимому существованию. Женевьева, задетая царственными манерами г-жи Орели, не открывала рта; зато Коломбан преклонялся перед ней в заискивал, трепеща при мысли, что она повелевает Кларой.
Вечером, когда г-жа Бодю уже лежала в постели, суконщик долго еще прохаживался по комнате. Было тепло, на улице таяло. Снаружи, несмотря на закрытые окна и спущенные занавески, доносился грохот машин, работавших на постройке.
— Знаешь, Элизабет, о чем я думаю, — сказал он наконец. — Хоть Ломмы и много зарабатывают, а все же я не хотел бы оказаться в их шкуре… Они преуспевают, это верно. Жена Ломма сказала — ты слышала? — что она в этом году заработала больше двадцати тысяч франков, потому и может купить мой бедный домик. Что ж, теперь у меня нет больше дома, но я по Крайней мере не бегаю на сторону дудеть на какой-то свистульке и ты тоже не шляешься по чужим людям… Нет, мне кажется, что они не могут быть счастливы.