— Гнусная лавчонка!.. Мошенник на мошеннике!.. Настоящая зараза в нашем квартале!..

— Слышите, слышите? — восклицал восхищенный Бодю. — Вот уже его-то им никогда не залучить!.. Да, Коломбан, ты один такой остался, такие, как ты, перевелись!

Но Женевьева, суровая и печальная, не спускала с Коломбана глаз. Под этим взглядом, проникавшим ему в самое сердце, он смутился и стал еще пуще поносить «Счастье». Г-жа Бодю, молча сидевшая против них, с беспокойством переводила взгляд с одного на другого, словно угадывая какую-то новую беду. С некоторого времени печаль Женевьевы страшила ее, она чувствовала, что дочь умирает.

— В лавке никого нет, — произнесла она и встала из-за стола, чтобы положить конец этой сцене. — Посмотрите, Коломбан: мне послышалось, что кто-то вошел.

Обед кончился, все поднялись с мест. Бодю и Коломбан отправились поговорить с маклером, который явился за приказаниями. Г-жа Бодю увела Пепе, чтобы показать ему картинки. Служанка быстро убрала со стола, а Дениза задумчиво стояла у окошка и рассматривала двор. Вдруг, обернувшись, она увидела, что Женевьева по-прежнему сидит за столом, уставившись на клеенку, еще влажную после мытья губкой.

— Вам нездоровится, кузина? — спросила она.

Женевьева не отвечала; она пристально рассматривала какую-то складку клеенки и, казалось, была всецело погружена в свои думы. Наконец она с трудом подняла голову и взглянула в склонившееся к ней полное сочувствия лицо Денизы. Так, значит, все уже ушли? Что же она сидит тут? И вдруг ее стали душить рыдания, подступившие к горлу; голова ее упала на стол. Она заплакала, слезы так и капали ей на рукав.

— Боже мой, что с вами? — воскликнула потрясенная Дениза. — Не позвать ли кого-нибудь?

Женевьева судорожно вцепилась в руку двоюродной сестры и, не отпуская ее, залепетала:

— Нет, нет, останьтесь со мной… Мама не должна знать об этом! При вас это ничего, но не при других, только не при других! Клянусь вам, это вышло невольно!.. Мне показалось, что я одна. Не уходите… Мне лучше, я уже не плачу…

Но припадок возобновился, длительные содрогания сотрясали хрупкое тело Женевьевы. Казалось, тяжелая масса волос вот-вот раздавит ей затылок. Девушка колотилась наболевшей головой о сложенные руки; из прически выскочила шпилька, и волосы рассыпались по шее, окутав ее темной пеленой. Дениза пыталась потихоньку утешить Женевьеву — так, чтобы не привлекать внимания. Сердце Денизы буквально облилось кровью, когда, расстегнув платье двоюродной сестры, она увидела ее болезненную худобу: у бедняжки была впалая детская грудь и недоразвитое тело, изнуренное малокровием. Обеими руками собрала Дениза ее волосы, роскошные волосы, которые, казалось, высасывали всю жизнь из хилого тела девушки, и туго заплела их в косы, чтобы ей было легче дышать.

— Благодарю вас, вы так добры, — сказала Женевьева. — Да, я не отличаюсь полнотой, не правда ли? Я была куда толще, но все ушло… Застегните мне платье, а то мама увидит мои плечи. Я прячу их по возможности… Боже мой, я совсем, совсем расхворалась…

Тем временем припадок утих. В полном изнеможении девушка продолжала сидеть, пристально глядя на Денизу. Наконец она прервала молчание и опросила:

— Скажите мне правду: он влюблен в нее?

Дениза почувствовала, как краска заливает ей щеки. Она отлично поняла, что речь идет о Коломбане и Кларе, но притворилась удивленной:

— Вы о ком, дорогая?

Женевьева недоверчиво покачала головой.

— Не обманывайте меня, прошу вас. Окажите мне эту услугу, чтобы я наконец уже не сомневалась… Вам все известно, я чувствую это. Да, эта женщина была вашей подругой, и я видела, как Коломбан бежал за вами, как он шепотом говорил вам что-то. Он давал вам поручения к ней, не правда ли?.. О, сжальтесь, скажите мне правду! Клянусь вам, мне станет легче.

Никогда еще Дениза не была в таком затруднительном положении. Она потупила глаза перед этой девушкой, которая постоянно молчала и все угадывала. У Денизы, однако, хватило силы еще раз обмануть кузину.

— Но ведь он любит вас!

Женевьева сделала безнадежный жест.

— Значит, вы не хотите сказать… Впрочем, все равно, я сама их видела. Он то и дело выходит на улицу, чтобы посмотреть на нее. А та наверху у себя смеется, как дурочка… Они, конечно, где-нибудь встречаются.

— Насчет этого, клянусь вам, вы ошибаетесь! — воскликнула Дениза, забываясь и искренне желая утешить страдалицу хоть этим.

Девушка глубоко вздохнула. Она вяло улыбнулась и проговорила слабым голосом, как человек, выздоравливающий после тяжелой болезни:

— Мне хотелось бы воды… Извините, что я вас беспокою. Вон там, в буфете.

И, взяв графин, она выпила залпом целый стакан, отстраняя рукой Денизу, которая боялась, как бы ей не сделалось дурно.

— Нет, нет, оставьте, меня вечно мучит жажда. Я и по ночам встаю, чтобы пить. — Помолчав немного, она тихо продолжала: — Поймите, что за десять лет я привыкла к мысли об этом браке. Я еще ходила в коротких платьицах, а Коломбан был уже предназначен мне… Я даже не помню, как все это случилось. Мы всегда жили вместе, взаперти, никогда не разлучались, между нами никогда не бывало размолвок, и я в конце концов раньше времени привыкла считать его своим мужем. Я и не знала, люблю ли его; я была его женой, вот и все… А теперь он хочет уйти к другой! У меня сердце разрывается! Таких мук я еще не знала. От них ноет грудь и голова, и боль распространяется повсюду: она убивает меня.

На глазах у нее снова выступили слезы. Дениза тоже чуть не плакала от жалости; она спросила:

— А тетя не догадывается?

— Думаю, что догадывается… Что касается папы, то он слишком издерган и не подозревает, какое причиняет мне мучение, откладывая свадьбу… Мама сколько раз расспрашивала меня. Она так беспокоится, она видит, что я чахну. Она ведь и сама никогда не была крепкой. Часто посмотрит на меня и скажет: «Девочка ты моя бедная, не очень-то здоровой я тебя родила». Да в этих лавках здоровой и не вырастешь. Но мама, конечно, заметила, что я уж слишком худею… Посмотрите на мои руки, мыслимо ли это?

Дрожащей рукой она снова взялась за графин. Дениза хотела было помешать ей.

— Нет, уж очень хочется пить! Дайте я попью!

Послышался голос суконщика. В сердечном порыве Дениза опустилась на колени и ласково, как сестра, обняла Женевьеву. Она целовала ее, уверяла, что все устроится, что та выйдет замуж за Коломбана, выздоровеет и будет счастлива. Затем Дениза живо поднялась. Дядя звал ее.

— Жан пришел, иди сюда!

Это действительно был Жан, он прибежал впопыхах к обеду. Когда ему сказали, что уже восемь часов, он в изумлении разинул рот. Не может быть! Он только что от хозяина. Над ним стали подтрунивать: он, видно, шел сюда через Венсенский лес! Но как только ему удалось подойти к сестре, он тихонько шепнул ей:

— Я задержался из-за одной девушки, прачки, она относила белье… У меня там извозчик; я нанял его на два часа. Дай мне сто су.

Он на минуту выскочил и вернулся обедать, потому что г-жа Бодю во что бы то ни стало требовала, чтобы он хоть супа поел. Снова появилась Женевьева; она была, как обычно, молчалива и сумрачна. Коломбан дремал за прилавком. Вечер тянулся томительно, нудно; дядюшка Бодю прохаживался взад и вперед по пустой лавке. Горел одинокий газовый рожок, и с низкого потолка широкими пластами спускалась тень, — так осыпается в могилу черная земля.

Прошло несколько месяцев. Почти каждый день Дениза на минуту заходила к дядюшке развлечь Женевьеву. Но в семье Бодю становилось все мрачнее. Производившиеся напротив работы являлись для Бодю вечной мукой и напоминанием об их собственных неудачах. Даже в часы надежды или неожиданной радости все мог испортить грохот тачки с кирпичами, лязг пилы или просто возглас какого-нибудь каменщика. Да и весь квартал был взбудоражен. Из-за дощатого забора, тянувшегося вдоль трех улиц, слышался гул лихорадочной работы. Хотя архитектор и пользовался существующими зданиями, он со всех сторон вскрыл их для перестроек; в середине же, в проходе, образованном дворами, строили центральную галерею, просторную как церковь. Она должна была заканчиваться главным подъездом с улицы Нев-Сент-Огюстен, в центре фасада. Когда Приступили к сооружению подвальных этажей, встретились большие трудности, потому что пришлось бороться с просачиванием воды из сточных канав, а, кроме того, в почве оказалось множество человеческих костей. Новым событием, привлекшим внимание обитателей соседних домов, явилось бурение скважины для колодца в сто метров глубиной, который должен был давать по пятьсот литров воды в минуту. Теперь стены уже поднялись до высоты второго этажа; леса и подмостки опоясали весь квартал; слышен был безостановочный скрежет кранов, поднимающих обтесанные камни, внезапный грохот выгружаемых железных балок, крик множества рабочих, сопровождаемые стуком кирок и молотов. Но самым оглушительным был гул и грохот машин; все здесь делалось с помощью пара; резкие свистки раздирали, воздух; при малейшем порыве ветра поднимались целые тучи известки, которая оседала на окружающих крышах, словно снег. Семейство Бодю в отчаянии смотрело, как эта неумолимая пыль проникает повсюду, забирается даже в запертые шкафы, пачкает материи в лавке, попадает в постели. Мысль о том, что они принуждены ею дышать, что она в конце концов сведет их в могилу, отравляла им существование.