Председатель правительства подарил Старцеву еще один долгий взгляд и промолчал.

Зверев покосился в сторону промышленника, потом вдруг развернулся всем корпусом к премьеру и сказал фальшиво-старческим голосом:

— Григорий Григорьевич… А хорошо бы было, в самом деле, чтобы Олег Андреевич сам эту темку озвучил… Не дело вам с такой инициативой к Президенту лезть… а мне и подавно… чином не вышел… — Зверев покряхтел, возвращая обильное тело в исходное положение, — Подумайте-ка, Олег Андреевич, ей-богу…

Это предложение чрезвычайно устроило премьера — Плотников оживился, поддержал разговор, дал даже кое-какие рекомендации…

«Трусы, — кивая согласно головой, думал Старцев, — Этого и следовало ожидать… никогда они в Кремль не сунутся ни с какой инициативой… тем более, с такой…»

Спустя десять минут авто Старцева выруливало со стоянки Белого дома на Краснопресненской набережной. Глядя на реку и щурясь от солнечных пятен, плясавших на воде, Старцев прикидывал, что придется предпринять, чтобы дойти до Президента. Ничего не придумывалось — трижды уже за последние дни он пытался это сделать, трижды под благовидными предлогами ему было отказано. Кто-то в кремлевской администрации очень не хотел, чтобы они встречались. Кто-то достаточно сильный и властный, кто-то, связанный с Фрайманом…

23

9 сентября 2000 года, суббота. Байкальск.

Истекала вторая неделя с того момента, как стартовала в Байкальске предвыборная кампания. Город уже запестрел предвыборными плакатами — от черно-белых, в размер писчей странички, невнятных бумажонок, размноженных на ризографе, до полноцветных гигантских полотнищ, покрывающих стены домов с первого по пятый этажи.

Уже завертелись на местных телеканалах многочисленные рекламные ролики, на которых кандидаты с перекошенными от актерских усилий лицами, намекали, что единственное спасение избирателя от текущих крыш, разбитых дорог и растущей инфляции — это за него, кандидата, отданный на выборах голос.

Уже поползли по городу темные, нехорошие слухи о людях, вчера еще уважаемых и солидных: кандидат К., владелец городских пекарен, что-то такое, оказывается, в свой хлеб добавляет, от чего даже и у крепких мужиков случаются сексуальные конфузы и падает общий тонус; кандидат Б., профессор экономики, и вовсе, говорят, педик проклятый, несмотря на наличие цветущей супруги и троих детей; кандидат С. сидел по молодости за хулиганку, а после сильно пил, кандидат М., главврач городской больницы, ворует наркотики и их продает, иначе откуда бы у него дача в два этажа, с каких таких доходов?…

Объемы потребления хлеба в городе снижались с каждым днем, студенты профессора Б. смотрели на преподавателя, давясь смешками, вокруг городской больницы устроен был пикет общества «Матери против наркотиков», а технологи, заполонившие гостиничные номера, продолжали выпекать о своих соперниках новые слухи — все более жуткие, все более нелепые…

Предсказания Кана сбылись: расклеены были по городу плакаты, на которых губернатор Терских, раскинув руки на берегу Байкала, утверждал «Это моя земля!», и в первую же ночь плакаты были испохаблены. Черным маркером по диагонали крупными, как пирожки, буквами, выведено было на каждом: «Не твоя. Наша!». Прохожие, останавливаясь у поруганных шедевров, глумливо хихикали. В тот же день любопытствующие могли заметить, как неизвестный в замшевой куртке встретился в городском сквере с тремя хмурыми подростками и каждого оделил белым конвертом, в котором шуршало. Подростки, приложив к груди руки, что-то горячо ему пообещали и скрылись за углом, где ждали их еще человек двадцать, и начался дележ радужных бумажек из конвертов. А человек в замшевой куртке вышел на дорогу, поймал таксомотор и отбыл в направлении профилактория, где и отчитался перед Дежневым:

— С мальцами расплатился… Если потребуется — еще помогут.

В соседней с дежневской комнатке молодая девица с остервенением молотила по клавишам, выражая лицом брезгливое отношение к продукту собственного творчества. Рядом, отделив себя от мира наушниками, в которых грохотало, будто летели под откос бесчисленные поезда, сладострастно улыбался монитору молодой человек с усиками и тоже что-то писал. Заглянувший на мгновение Дежнев поинтересовался:

— Над чем трудимся?…

— Похвальбушка Ларионову, — ответила девица и сморщила носик пуще прежнего.

— Негатив про Терских, — отрапортовал благостный молодой человек.

Дежнев кивнул и исчез в дверях. Ловко обогнув шарахнувшуюся от него старушку, прижимавшую к груди баночку для сбора анализов, он вихрем промчался по коридору и заглянул в другую комнату:

— Ну что?…

Кивавший в телефонную трубку бородач от трубки оторвался, кивнул Дежневу:

— Сейчас, Дима… Сейчас привезут…

И тут же дверь за дежневской спиной распахнулась, и сильно пахнущий бензином молодой человек в бейсболке осведомился:

— Куда разгружать?…

— Сюда, сюда… — засуетились и бородач, и Дежнев, пропуская в комнату еще двоих с тяжелыми кипами чего-то бумажного, бумагой же обмотанного и перехваченного шпагатом.

Спустя три минуты в комнате толкались все имевшиеся в наличии члены группы, исключая троих, отрабатывающих с Ларионовым встречу с трудовым коллективом плодоовощной базы. Вдоль одной из стен вырос штабелек бумажных тюков, один из которых был уже распотрошен, а содержимое его загуляло по рукам собравшихся.

Ни с чем не сравнимый запах свежей типографской краски заполнил комнату. Только что присланный из Москвы тираж газеты, газеты, неслыханной для Байкальска — дерзкой и безбашенной — прибыл в штаб, чтобы нынче же ночью быть отправленным по торговым точкам и начать назавтра смущать избирателя…

— Класс, класс… — Дежнев быстро проглядывал газету, единым взглядом оценивая и верстку, и циничные карикатуры на каждого из кандидатов, тексты же были ему знакомы до зубовной боли — писала их все та же парочка райтеров, строчившая сейчас хвалебную песнь Ларионову и пакостную правду о Терских, — Хорошо сработали… класс…

Тут же Дежнев подскочил к телефону, набрал номер и сообщил в трубку:

— Прибыл… вечером машину, как договаривались… ага, ага…

И едва он трубку положил, как девушка-социолог тронула его за рукав. В глазах ее, за толстыми-претолстыми стеклами очков, светилось тихое торжество, в руке же она держала листок, куда и тыкала наманикюренным пальчиком:

— Догоняем, Димуля…

И сразу газета была брошена и забыта, и группа ринулась к листку со свежими результатами замеров.

— Терских — тридцать четыре процента, — сообщил Дежнев, подымая глаза от листка, — Ларионов — двадцать пять!…

— Вау!… — понеслось со всех сторон, — Ура!…

— За две недели — на семь пунктов… Димка, у нас офигенные шансы!…

— Девять процентов разрыва, это ерунда, нагоним…

— А Терских-то ведь падает!…

— Ненамного, всего на два…

— Да если даже всего на два!… Это в разгар-то компании!… А что будет к концу, когда он со своей мордой просто всем надоест?…

— Сплюнь, не загадывай…

Дежнев же уже выбрался из комнаты и пересек коридор. В своем номере он первым делом схватился за телефон и набрал Москву.

— Привет, Димон, — ответила Москва ленивым голосом Кана, — Новости?…

— Новости, — бодро отозвался Дима, — Терских упал на два. Мы выросли на семь. Разрыв — девять.

— Хм… сказала Москва и замерла надолго. А, отмерев, сказала следующее, — Дим, вы там того… не увлекайтесь… шесть недель впереди… этак вы вообще губера замочите, — и в трубке тихо хихикнули, — А уроните Терских — выборы сорвете нафиг, а нам это, сам понимаешь, не нужно… нам процесс важен, Дим… не результат…

— Угу, — буркнул Дежнев, погасая, — я помню, помню…

24

11 сентября 2000 года, понедельник. Москва.

Теплый и ясный выдался день, и не дождило. Шины шуршали по высохшим тротуарам по-летнему, курили на крыльце Центрального офиса мужчины в хороших пиджаках и неброских галстуках, провожая благосклонными взглядами мимо спешащих блондинок. Здесь же, на крылечке, стояли и курили двое, вовсе на этих мужчин непохожие: мальчик лет тридцати с бачками и щипаной челочкой, девочка лет сорока в растянутом свитере.