Порадовавшись, что хотя бы в централе врач более адекватный, чем на Карийской каторге, Анна закрыла глаза и придремала.

Девушке снилось что-то непонятное, но на темы околоприютской жизни. Проснувшись, Анна снова закрыла глаза и лежала в каком-то небытии, пока к ней снова не пришел врач.

- Не спадает температура, - вздохнул он и сказал жандармам, - В больницу ее переводить надо.

Услышав то, что начальник острога категорически против того, чтобы Анну из карцера переводили в больницу, врач решил сам с ним переговорить.

- Если Рядченко умрет, вам же бумаг много писать придется, как это произошло и почему, - слегка драматизировал ситуацию врач, - Моя хата будет с краю – я приходил в карцер, я давал препараты, а перевести девушку в больницу мне не дали. Виноватым останусь явно не я.

- Черт с ней, переводите, - сказал начальник, - Надо же, какая тонкая душевная организация, сразу на тебе, и температура, и умирает.

Пролежав до мая в больнице, Анна вылечилась и была очень благодарна врачу за то, что он не оставил ее в карцере.

- Ну ты что так реагируешь-то? – сказал он напоследок девушке, - Температуру под сорок выдаешь от волнений, ну разве это нормально? Тебе еще полтора года досиживать, постарайся уж как-то реагировать на все менее остро.

Вернувшись в камеру, Анна с тоской подумала о том, что ей сидеть еще полтора года и что вряд ли ей светит условно-досрочное освобождение и выход на поселение.

========== Последние месяцы заключения ==========

Подсчитав сроки заключения, Анна поняла, что половина уже прошла. Осталась вторая половина.

И снова девица начала тосковать по Москве. Только, в этот раз, гораздо сильнее, чем несколько месяцев назад, зимой.

«Ведь я не так далеко от Москвы нахожусь, совсем рядом, не в Сибири, а выйти не могу», - подумала девица.

В глубине души Анна даже на какие-то мгновения задумывалась о побеге, но в эти моменты она сразу вспоминала, как ее возвращали в централ, как она сидела в карцере и боялась лишний раз пошевелиться, и мысли уходили туда, откуда появлялись.

Так как Владимирский централ был пересыльной тюрьмой, заключенные там менялись часто. И девица привыкла к тому, что вокруг нее все новые лица. Но вдруг у девицы началось новое весеннее обострение: она снова вдруг вспомнила то, из-за чего попала в неволю и кто в этом виноват.

Причиной этого обострения послужило то, что начальство, видя как успокоилась девица, если судить по рассказам с Карийской каторги, решило больше не изолировать ее от политических заключенных. Анна постоянно слышала от новых людей, что они осуждены по политической статье, какая нехорошая власть в стране и начинала потихоньку закипать. А то, что ее зачем-то перевели в камеру к политическим, немало шокировало девушку.

Но последней каплей для Анны стал следующий эпизод.

Девица сидела среди заключенных. Слышащиеся отовсюду песни, вроде «Замучен тяжелой неволей» и «Вы жертвою пали» потихоньку подогревали злобу девицы, но не послужили бы причиной большого конфликта.

Вдруг к Анне обратилась одна женщина:

- Ты что сидишь сычом в углу, айда с нами, песни петь и власть ругать. Ничего пока сделать не можем, так пусть хотя бы языком потреплем.

- Не хочу, - ответила Анна.

- Да не стесняйся ты, - начала убеждать ее женщина, думая, что Анна просто боится, - Здесь все свои, никто не сдаст.

- Нет здесь своих, нет и быть не может! – вдруг закричала Анна, - Свои в приюте остались, хотя и там их нету, пораскидало по всей Москве, кто у сапожника в учениках, кто в лавке служит, а кого с фабрики в Забайкалье забрали.

- Тише, тише, - начала успокаивать ее женщина, - Не волнуйся только. Сама же видишь, власть какая поганая, всех пораскидало, одна ты осталась. А во всем царь виноват.

Знала бы женщина, что будет дальше, ни за что бы не подошла к Анне. Девица накинулась на нее с кулаками и периодически крутила головой по сторонам, в поисках чего-нибудь тяжелого.

- Да вы все виноваты в том, что страну разваливаете! – кричала Анна, - А царь если и виноват, то только в том, что слишком мягко с вами, б….ми, обходится.

Краем глаза Анна увидела нож и схватила его.

- Тише, - начали говорить все со стороны, - Нож положи, мокрушницей* станешь, жизнь себе испортишь.

- А я ее и без того испортила уже, когда с этой нечистью связалась, ненавижу вас всех, - кричала Анна.

Тем временем, в камеру уже вбежал конвой и начал оттаскивать Анну от других людей, в которых та вцепилась мертвой хваткой.

- Проклятые политические, жизнь мне сломали! – кричала Анна, пока ее вели по коридору. Вдруг осознав, что ее, вполне возможно, снова ждет, девушка начала уже упираться и не идти за жандармами.

- Рядченко смекнула, что ей светит, упирается, - засмеялись жандармы, - Ничего-ничего, сейчас дойдем и снова получишь по полной программе.

И снова карцер, ставший девушке уже таким знакомым и родным. Девушка с трудом забралась на койку и, аккуратно улегшись, горько заплакала.

*убийцей

По иронии судьбы буквально на следующий день в централе была проверка. Специально приехавшие люди разбирались с ситуацией в централе, все ли идет по плану.

- Почему Рядченко, которая по приговору суда должна находиться на Нерчинской каторге, до сих пор в централе? – спросил проверяющий начальника централа.

- Почему не в Забайкалье? – от неожиданности даже переспросил начальник, - Да потому что это себе дороже, в Забайкалье ее оставлять. Вон, прочитайте ее личное дело, постановление о переводе ее в централ. Кстати, недавно за ней не уследили, так она одну женщину чуть было ножом не покалечила. Так что сейчас в карцере отдыхает, а вы говорите, почему не в Забайкалье.

Этого объяснения проверяющему хватило.

Вскоре Анна узнала, что далее она будет снова находиться в одиночной камере, для безопасности окружающих. Это известие девица приняла равнодушно. Анна отказалась выходить на работу, и все время проводила наедине с собой. Пока снова, как и в прошлом году, ближе к июлю не захотела продолжить раскрашивание матрешек – доверять режущие инструменты девушке снова побоялись.

К сентябрю 1888 года Анна окончательно успокоилась и затосковала в одиночной камере. После долгих просьб девицу снова вернули в общую камеру. Там, снова среди уголовников, девушка почувствовала себя более-менее свободно и спокойно.

На этот раз Анна решила придумать другую легенду, почему она за решеткой. Сначала девушка хотела представиться разбойницей, потом догадалась, что ее срок в три года вряд ли совместим с легендой о том, что она пошла на каторгу за разбой. Однако легенда о бедной пропавшей лошадке, исчезновение которой повесили на девушку, Анне уже надоела. А не говорить ничего о себе, как политическим, либо отвечать на все вопросы сжато и кратко девушку тоже не устраивало. Поэтому, подумав, Анна решила придумать себе новую легенду.

- Ну и за что на галеры* попала? – спросили в первые же дни Анну заключенные, ожидавшие этапа.

К этому вопросу девица была готова, поэтому, не задумываясь, ответила:

- За кражу, - коротко ответила Анна. Сказка про лошадку девице поднадоела, и она решила сочинить что-нибудь новенькое.

- Подожди, какая еще кража? – услышала девица знакомый голос и обернулась. Чуть в отдалении стояла женщина, с которой она пару раз пересекалась в Забайкалье. По всей видимости, она возвращалась уже обратно, в Москву, - Люди, все она врет, это политическая, которую с Карийских рудников сплавили подальше, чтобы она там ничего не разнесла.

Анна слушала пересказ своей жизни в Забайкалье и снова закипала.

- Да как ты смеешь всякий бред нести! – крикнула Анна, но это не помогло.

- Итак, даже в одиночной камере она не успокоилась и целыми днями орала, что ее ни за что сослали в Сибирь, что она ни в чем не виновата, а виноваты те, кто сагитировал ее на все это… - услышала девица.