Всё санкционировалось «высоким назначением», благородными целями, «сверхзадачей».

Перемена образа жизни могла бы нанести ущерб творчеству. И Александр решил подавить своё влечение к другой женщине.

«Она не годилась мне в подруги жизни», — признается он мне 6 лет спустя.

Конечно, тогда я ничего этого не понимала. Я просто надеялась на возвращение любви моего мужа. Жила, стараясь затаить свою боль, свой страх…

Наконец, оглашается приговор: «той женщины» в его жизни не будет. Я могу изъять из 21-й папки («мир учёных») её письма и уничтожить их.

Вместо путешествия по деревням с «учёной женщиной» — он и я отправимся этим летом в нашу первую автомобильную поездку.

Так канули в Лету: учёная женщина из Ленинграда, так никогда мною не узнанная, горькие дни наших неурядиц, фантастический план мужа возродить на русской земле полигамию по творческим соображениям.

Шло время и сглаживался горький осадок от всей этой истории, от вырывавшейся на минуты мысли, что такому писателю, как Александр Исаевич, всё дозволено.

Ничто не предвещало, что она, эта мысль, когда-нибудь снова станет доминантой многих его поступков.

Уезжая осенью на юг, муж оставит мне запечатанный конверт с надписью «Consuello» («Утешение») и попросит, чтобы я прочла это письмо, «если мне станет особенно тоскливо».

Он возвратится скорее, чем предполагал, не вынеся юга даже в «бархатный сезон» (в Солотче — лучше!), но письмо к тому времени будет прочтено.

Александр писал, что отгремел наш кризис, который убедил его ещё больше прежнего: что никто-никто, как я, не может быть предан ему. Никто не может жить его интересами так, как я. И ни с кем никогда ему не могло бы быть так просто, так естественно, так легко, как со мной.

«Если вчувствоваться и вдуматься, то с годами наши связи с тобой становятся только прочнее и вечнее. Всё отходит и отойдёт как тленное и временное: смятения чувств, столкновения самолюбий, вспышки гнева, несправедливые обиды. Вспомни, они ведь не длились никогда подолгу, всегда их вытесняли любовь и жалость бесконечная друг к другу. Тебе больно тотчас больно и мне».

Он просил хранить в душе эту нетленность и вечность нашей близости.

«Не из пафоса, а потому, что это так и есть, — писал он, — ничто уже, кроме смерти, не может нас разлучить. Но пусть она будет нескоро».

Спустя 6 лет «треугольник» повторился. На этот раз исход оказался другим.

А то письмо до сих пор хранится у меня. Когда мне становится особенно тоскливо, я его перечитываю.

Рязань — Москва — д. Рождество

1969-1974 гг.