Наутро, проходя мимо Ливингстон Холла, я увидела, как из здания выходит Али — в голубых джинсах и летной куртке из коричневой кожи. Чуть ли не в панике я рванулась вперед, делая вид, что я не вижу его. На минувшей неделе я нашла причину, чтобы ходить этим путем несколько раз в день со слабой надеждой встретить его, но сейчас я была не в состоянии говорить с ним. Али догнал меня и положил руку мне на плечо. Он повернул меня к себе.

— Прошлый раз, когда мы виделись, ты так не торопилась скрыться, — сказал он.

— А теперь тороплюсь, — холодно сказала я.

Губы его изогнулись в привычной насмешливой улыбке.

— Какая жалость, — сказал он. — А то бы я дал тебе еще парочку уроков.

— Спасибо. Уроков твоих мне достаточно.

— Если ты передумаешь, то лучше сначала позвони. Честно говоря, твоя привычка являться без предупреждения ставит меня в немного затруднительное положение. Тебе не приходило в голову, что ты можешь чему-нибудь помешать?

Я почувствовала, что краснею.

— Тогда запирайся, — огрызнулась я. — Я не буду ломать дверь кувалдой. Единственное, чему я пока помешала, так это твоему аресту.

Он сунул руки в карманы куртки и ухмыльнулся.

— Печально, но факт. И ты очень храбро держалась. Я надеялся, что с тех пор твое мнение обо мне изменилось в лучшую сторону.

— С чего бы это? — сказала я.

— С того, что, пока меня не было здесь неделю, ты не встретила никого лучше.

— Тебя не было?

— Я надеялся, что ты скучаешь. Я должен был слетать в Саудовскую Аравию. Я был там почти неделю.

— Разве ты уже не ездил домой на весенние каникулы?

— Логично, признаю. Но когда мой дедушка решает собрать семейный совет, то весенние каникулы не принимаются в расчет. Я должен был лично объяснить своим старшим, почему это меня арестовали в Америке, а гордую фамилию Шалаби облили грязью в нью-йоркских бульварных газетенках.

У меня возникло сильное ощущение, что объяснения Али, какими бы они ни были, тоже представляют собой интерес для израильтян.

— Ничего себе, — сказала я, стараясь, чтобы это прозвучало сочувственно. — Должно быть, у тебя были трудные времена.

— Вовсе и нет, — радостно сказал Али. — Когда я объяснил им, что я делал, они одобрили. Иначе бы мне не разрешили сюда вернуться.

— Ты хочешь сказать, что у тебя действительно есть какое-то объяснение?

— Превосходное. Но не думаю, чтобы оно тебе понравилось.

— Сплошные загадки. Откуда ты знаешь, что мне нравится?

Он многозначительно посмотрел на меня:

— Ну, скажем, по некоторым твоим намекам.

Я отвела взгляд. Я знала, что краснею, но ничего не могла поделать с собой.

— Да, — мягко сказал он. — Я могу еще много чему тебя научить.

У меня перехватило дыхание. Я вдруг почувствовала, что совершенно беспомощна перед ним. Это меня испугало. Если он велит мне прямо сейчас пойти к нему, я пойду. А там он может приказать мне раздеться донага и будет делать со мной все, что он уже делал и что еще нет, и я буду молить его о большем. Хорошо, что он этого не знал.

— Давай обсудим это за ужином, а? — сказал он. — Если, конечно, тебе не стыдно показаться со мной на людях.

— Али, прости, что я это тебе сказала. Ты что, так теперь и будешь напоминать?

— Вообще-то тебе не стоит волноваться, что твоя компания видит нас вместе. Это ведь привилегия — прогуляться с богатым арабом, я уж не говорю о классном сексе. Тебя приглашают в такое место, которое твоим сионистам не по карману.

— Начхать мне на твои деньги, — сердито сказала я.

— О, конечно. В Айви Лиг[4] бедные, но гордые. — Он засмеялся. — Я ведь нарочно хамлю. Знаешь, ты очень легко поддаешься на подначку.

Теперь уже и я засмеялась вместе с ним.

— Не знаю, почему я с тобой путаюсь, — сказала я, качая головой.

— У тебя есть прекрасная причина, — усмехнулся он.

Как ты прав, подумала я. Но это не та причина, о которой ты думаешь.

— Так что это за место, которое сионистам не по карману?

— La Grenouille. Ты знаешь его?

— Никогда не слышала.

— Это лучший французский ресторан во всем городе, а может, даже во всех Штатах. Мы можем сходить в субботу, если ты свободна. Тебе понравится. Le tout[5] Нью-Йорк ходит туда.

Кроме, естественно, сионистов, подумала я.

— Спасибо, — сказала я. — Можно сходить.

Сумасшедшая радость переполняла меня, когда я попрощалась с Али. Мне пришлось взять себя в руки, чтобы не прыгать и не скакать, как маленький ребенок. Нет, я еще не проиграла схватку. По крайней мере, нам предстоит еще один раунд. Я чувствовала, что удача возвращается ко мне.

Оказалось, что Я права. Вечером того же дня мне позвонил Дэвид Кохен.

— Наоми и я хотели бы пригласить тебя на ужин в эту пятницу, — сказал он официально.

— А… спасибо, Дэвид. Я приду. — Я подождала, не скажет ли он, что будет кто-то еще, но он не сказал. Вместо этого он сказал, что будет работать в лаборатории до шести часов, а потом зайдет за мной.

Вечером в пятницу Дэвид и я поехали на метро к нему домой. Рыжая борода Дэвида более обычного торчала во все стороны, но казалось, что он в хорошем настроении. Выглядел он так, будто у него заготовлен какой-то сюрприз, но он ничего не говорил, а я не спрашивала. На мне была та же самая юбка в рубчик и свитер из хлопка, которые я надевала, чтобы соблазнить Али. Я решила, что это мой счастливый наряд. Вместо черного кружевного я надела вниз простое белое белье из хлопка. Волосы забрала наверху в хвост, как у пони, и не стала краситься. Я хотела выглядеть как серьезный человек с благими намерениями, дабы произвести впечатление на того, кто мог там оказаться.

Кохены жили на двадцатом этаже высотного здания, что на углу улиц Амстердам и 80-й. Маленькая прихожая их квартиры была занята детской коляской. По всему полу валялись игрушки. Женщина, которую я приняла за Наоми, встретила нас возле дверей. Она была маленькая, пухлая, грудастая, с черными волосами до плеч и неожиданно прекрасным лицом. Дэвид представил нас друг дружке и провел меня в комнату. С кушетки навстречу нам поднялся мужчина. Ему было лет сорок пять, суховатая фигура, одет с иголочки — серые брюки, белая сорочка, красный галстук и голубой пиджак. У него были темные, глубоко посаженные глаза, которые глядели изучающе, и черные волосы, тронутые сединой.

— Марина, я хотел бы познакомить тебя с мистером Зви Аврилем, — торжественно сказал Дэвид. — Он наш консул по науке.

У Дэвида было такое выражение, будто он только что объявил о внезапном празднестве по случаю дня рождения. Однако я не выказала слишком большого удивления. Я не хотела, чтобы консул счел меня абсолютной дурой.

— Очень рада видеть вас, мистер Авриль, — сказала я, протягивая ему руку. — А Дэвид, наверное, еще больше рад. Ведь я несколько недель надоедала ему по этому поводу.

— Не стоило, — сказал консул, пожимая мне руку. — Я с самого начала решил встретиться с вами. И, конечно, поблагодарить вас за проделанную вами работу, и, я бы сказал, работу весьма впечатляющую. — Речь его была отмечена легким акцентом. У него были галантные манеры и европейская элегантность. Уверена, что Маргарет его бы одобрила.

— Значит, вы считаете, что это важно? — спросила я чуть более пристрастно, чем следовало.

— Несомненно. Но давайте поговорим об этом позднее. А сейчас я хочу поймать Аврумеля, чтобы он поиграл с игрушкой, которую я ему принес.

Я поискала глазами Аврумеля и обнаружила его на полу. Он был такой же рыжий и упитанный, как его родители, и на вид ему было месяцев шесть. Поглощенная разговором с консулом, я и не заметила его. Аврумель полз по голубому ковру или, скорее, пытался ползти. Чтобы это у него получилось, он был или слишком мал, или слишком толст. Предполагаемая игрушка оказалась трудно описуемой штуковиной на колесах с вращающимися зеркалами из пластика. Аврумель полностью ее игнорировал и взамен пытался забраться в картонную коробку из-под игрушки. Наоми тоже попыталась заставить его поиграть с ней, но безуспешно. Я спросила у нее обычные вещи, какие спрашивают про детей, вроде того, что он ест и спит ли ночью, и она отвечала весьма обстоятельно. Вскоре мы направились на кухню, где был накрыт раскладной стол. В одном из углов кухни стоял высокий детский стул и на полу валялись игрушки.