Гаю пришло в голову, что где-то около года он не вспоминал о Тричере и даже не ответил на его последнее письмо. Не вспоминал он и о Питере Риггсе, Вике Де Пойстере и Гунтере Холле. Раньше он часто заходил к Вику и его жене в их квартиру на Бликер-стрит, однажды даже привел туда Энн. Вик был художником — Гай припомнил теперь, что прошлой зимой получил приглашение на его последнюю выставку и даже не ответил. Смутно припомнилось также, что, в тот период, когда Бруно изводил его по телефону, Тим приезжал в Нью-Йорк, приглашал на ленч, и Гай отказался. В «Германике», старом богословском тексте, вспомнил Гай, утверждалось, что древние германцы определяли, виновен подсудимый или нет, по количеству друзей, поручившихся за него. А сколькие поручились бы сейчас за Гая? Он никогда не уделял своим друзьям особенно много времени — они все были такого рода людьми, что этого и не ждали, — но теперь чувствовал, что друзья один за другим отстраняются, словно улавливают даже на расстоянии, что Гай сделался недостоин дружбы.

В воскресное утро, утро свадьбы, вышагивая по ризнице вокруг Боба Тричера, Гай цеплялся памятью за эскизы больницы, как за единственную нить надежды, за единственное подтверждение того, что он еще существует. Работа получилась замечательная. Боб Тричер, его друг, высоко оценил ее. Гай доказал самому себе, что еще способен творить.

Боб оставил попытки завязать разговор. Он сидел, сложив руки, с приветливым, но чуть-чуть отсутствующим выражением на круглом лице. Боб полагает, что Гай просто нервничает. Гай знал: Боб не может проникнуть в его ощущения — как бы ни казалось Гаю, что он выдает себя, этого не было. Вот в чем заключался ад: в поразительной легкости, с которой человеческая жизнь превращается в сплошное лицемерие. Вот где суть — его свадьба, его друг Боб Тричер, который больше не может понять его. И маленькая каменная ризница с высоким зарешеченным окном, похожая на тюремную камеру. И приглушенные голоса, доносящиеся извне — рокот самодовольной толпы, которой не терпится взломать темницу и учинить справедливый суд.

— Ты не додумался часом принести бутылку?

Боб так и подскочил.

— Конечно же. Она мне весь карман оттянула, а я и забыл про нее совсем.

Он поставил бутылку на стол и стал ждать, пока Гай сделает глоток. Бобу было лет сорок пять, характер он имел скромный, но жизнерадостный, с неизгладимым отпечатком довольной собою холостяцкой жизни, погруженной всецело в любимую работу, приносящую успех и уважение коллег.

— Сначала ты, а потом я, — сказал Боб. — Хочу отдельно выпить за Энн. Она такая красивая, Гай, — и он прибавил с мягкой улыбкой, — красивая, как белый мост.

Гай все стоял, пристально глядя на открытую бутылку. Голоса за окном теперь, казалось, подтрунивали над ним — и над Энн тоже. Поводом стала бутылка на столе: традиционная, заезженная юмористами принадлежность свадьбы. Он пил такое же виски, когда женился на Мириам. Гай со всего размаха швырнул бутылку в угол. Смачный звон, утробное бульканье лишь на секунду перекрыло голоса гудков, болтовню, глупое тремоло органа — и вот они вновь начали просачиваться сквозь стены.

— Прости меня, Боб. Правда, прости.

Боб не сводил с него глаз.

— Да что ты, я тебя не виню, — сказал он с улыбкой.

— Мне так стыдно!

— Послушай, старик…

Гай видел — Боб не знает, смеяться ему или сердиться.

— Подожди, — сказал он наконец, — я еще принесу.

Дверь открылась как раз в тот момент, когда Боб приблизился к ней, и на пороге возникла тонкая фигура Питера Риггса. Гай познакомил их с Тричером. Питер приехал на свадьбу прямо из Нового Орлеана. На свадьбу с Мириам он бы не приехал, подумал Гай. Питер терпеть не мог Мириам. На висках у Питера появилась седина, хотя улыбка, освещавшая худощавое лицо, оставалась мальчишеской. Гай обнял его, чувствуя, что двигается машинально, по накатанной колее, как в ту ночь с пятницы на субботу.

— Пора, Гай, — сказал Боб, открывая дверь.

Гай пошел рядом с ним. К алтарю вело двенадцать ступенек. Какие осуждающие лица у всех, подумал Гай. Все безмолвствуют от ужаса, как Фолкнеры в тот день, на заднем сидении. Когда они вмешаются и прекратят все это? Скоро ли у них лопнет терпение?

— Гай! — раздался шепот.

«Шесть, — считал Гай про себя, — семь».

— Гай! — негромко, явственно донеслось из толпы, и Гай посмотрел налево, следуя взгляду двух дам, которые невольно обернулись, — и увидел — ошибки не было — лицо Бруно.

Гай снова глядел вперед. Бруно это был или призрак? На том лице застыла напряженная улыбка, серые глаза сверкали остро, словно кончики булавок. «Десять, одиннадцать», — считал Гай. Двенадцать ступенек наверх, через седьмую перепрыгни… Ты легко запомнишь этот синкопированный ритм. В голове звенело. Может, все-таки это призрак, видение, а совсем не Бруно? «Боже, — взмолился Гай, — не дай мне упасть в обморок». — «Лучше тебе упасть в обморок, чем жениться», — криком отозвался внутренний голос.

Он стоял рядом с Энн, и Бруно рядом с ним, не случайно, не на время, а как непременное условие, бывшее всегда и оставшееся навеки. Бруно, он и Энн. И по пятам — погоня. Всю жизнь по пятам погоня, пока смерть не разлучит нас, ибо в этом — кара. Какой еще кары надобно ему?

Вокруг мелькали смеющиеся лица, и Гай поймал себя на том, что, как идиот, передразнивает их. Это — клуб «Парус и ракетка». В буфете подали завтрак, и каждый держал в руке по бокалу шампанского, даже Гай. И Бруно не было. Вообще никого не было, кроме сморщенных, безобидных, раздушенных старушек в шляпках. Потом миссис Фолкнер обняла его и поцеловала в щеку, и тут же из-за ее плеча Гай увидел, как Бруно переступает через порог с той же самой улыбкой, с теми же стальными, словно острия булавок, глазами, которые сегодня уже вонзались в него. Бруно прошел прямо к Гаю и остановился, покачиваясь.

— Наилуч — наилучшие пожелания, Гай. Ты не обижаешься, что я пришел? Такой повод!

— Убирайся. Живо убирайся отсюда.

Улыбка нерешительно сползла с лица Бруно.

— Я только что приехал с Капри, — сказал он хрипло все тем же тоном. На нем был новый темно-синий габардиновый костюм красивого, чистого оттенка, лацканы пиджака широкие, как у смокинга. — Ну, как ты жил, Гай?

Одна из тетушек Энн шепнула Гаю на ухо несколько насквозь продушенных слов, и он шепнул что-то в ответ, потом повернулся и пошел прочь.

— Я хотел пожелать тебе счастья, — объявил Бруно. — Только и всего.

— Убирайся, — сказал Гай. — Дверь за твоей спиной.

Больше ни слова, иначе сорвусь, подумал он.

— Ну не кипятись, Гай. Я хочу познакомиться с невестой.

К Гаю подошли две дамы средних лет, взяли его за руки и увлекли прочь. Гай не видел больше Бруно, но знал, что тот с обиженной, выжидающей улыбкой ретировался к буфетной стойке.

— Ну, ты как, Гай, держишься? — мистер Фолкнер взял у него из рук полупустой бокал. — Пойдем в бар, выпьем что-нибудь посущественнее.

Гай залпом осушил полстакана виски. Он говорил, сам не зная, что говорит. Он был уверен, что сказал: «Прекратите это, велите всем убираться». Но все же, наверное, не сказал, иначе мистер Фолкнер не смеялся бы так. Или все же смеялся бы?

С дальнего конца стола Бруно наблюдал, как они резали пирог, — наблюдал, Гай заметил, больше всего за Энн. Рот Бруно стянулся в тонкую, кривую от безумной ухмылки линию, глаза сверкали, как бриллиантовая булавка на темно-синем галстуке, а в лице Гай различал ту же, что в первую встречу, смесь подобострастного благоговения и капризной решимости.

Бруно подошел к Энн.

— Мне кажется, я видел вас где-то прежде. Вы не родственница Тедди Фолкнера?

Гай наблюдал, как их руки встретились. Он думал, что не вынесет этого, однако вот выносил, не сделав ни единого движения.

— Это мой двоюродный брат, — сказала Энн с милой улыбкой, не сходившей в этот вечер с ее губ.

Бруно кивнул.

— Пару раз играл с ним в гольф.

Гай почувствовал чью-то руку у себя на плече.