— Она не смотрит уже. Вставай. Пойдём, Вась, а то, не дай Бог, жандармы нагрянут. Думаю, за ними уже послали. Не охота мне ещё одну ночь на гауптвахте куковать.

Трудно было себе представить, что девушка в шёлковом белом наряде и лёгкой кисейной шали, порхающая по огромному богатому дому среди зеркал и позолоты, ещё несколько месяцев назад сидела тихонько у окошка в московском доме, одетая в капот — домашнее тяжёлое платье, и вышивала гладью подушечку.

Всё переменилось в одночасье. Вся её жизнь. Анна хорошо помнила, как уколов больно палец, прикусила губу, и опять заставила себя взяться за противное вышивание, когда раздался шум, а вслед за шумом появился усталый человек, который привёз пакет.

В пакете содержалось письмо от дядюшки Анны, Константина Эммануиловича Бурсы. В письме дядюшка приглашал её к себе, в столицу, и предлагал выехать немедля, по получению пакета.

Неожиданная перемена участи обрадовала и одновременно напугала Анну. Три года прожила она под присмотром в доме своей тётки, Тамары Шурсяной, в Москве, на Маросейке. А теперь могла вырваться на свободу.

Отец Анны — полковник русской армии, Владислав Александрович Покровский, пал смертью храбрых в бою под Караз-Базаром в Крымскую кампанию, когда Анна была ещё во чреве. А мать скончалась при родах.

И девочка была взята на воспитание сестрою матери, тёткой Натальей и женой тайного советника иностранной коллегии, генерала Константина Бурсы. До шести лет Анна не знала о том, что Наталья Алексеевна и Константин Эммануилович не её мать и отец.

А когда Анне исполнилось шесть, она вторично сделалась сиротой — на переправе через Оку лодка перевернулась, тело Натальи Алексеевны выловили только через два дня рыбаки.

Тогда-то и открылось, что она не родная дочь Бурсы, а только временно находится под опекой и по достижении совершеннолетия должна унаследовать богатое имение собственных родителей.

После гибели Натальи Алексеевны за воспитание маленькой Анны взялся дядюшка, Константинович Эммануилович Бурса. Бездетный курский помещик, к тому времени уже генерал в отставке, мечтал иметь сына, и за 14 лет, что они прожили вместе, привил девочке умение здраво судить об обстоятельствах, а также и способность представить себя на месте другого человека, и принять в критическую минуту единственно верное решение — это были чисто мужские качества. Хорошее домашнее образование с гувернантками и учителями, выписанными из Италии и Франции, умение держать себя в обществе, музыка и языки, сочетались с верховой ездой и захватывающей псовой охотой.

Когда девочке исполнилось 14 лет, она также хорошо, как и строить вычурные фигуры менуэтов или мазурки, умела поразить противника шпагой, и попадала из пистолетов в карту с двадцати шагов.

Но что-то произошло в столице. Бурса, по не ясной для девочки причине, был вынужден покинуть своё поместье и уехать за границу.

А юную Анну Владиславовну отправили в Москву ко второй её тётке — Тамаре Шурсяной, урождённой Покровской.

В течение трёх следующих лет девушка не могла не то, что лихо вскочить на коня, но даже взять в руки саблю, к чему привыкла. За три года ни одного урока фехтования, ни одного самостоятельного шага, ни одного решения. Рядом не оказалось ни одного человека, с которым Анна могла бы быть откровенной.

Девушку распирала жажда действия, а между тем, самый острый предмет, которым она владела, была игла для вышивания. За каждым шагом её в усадьбе тётки следили. Следили мягко, по-родственному, как можно следить за богатой невестой на выданье.

Были вечера, когда с тоскою глядя в окно на улицу, Анна Владиславовна думала, как ей сбежать из этого уютного, тёплого дома. С каждым днём, с каждым часом девушка тосковала всё больше, и неизвестно чем бы разрешилась её тоска, если бы вернувшийся из-за границы дядюшка, не пригласил Анну к себе.

Оказалось, что дядюшка Константин Эммануилович, выстроил в столице большой новый дом, и предлагал переехать к нему. Тётка не возражала.

В присланном письме, как умный политик, Константинович Эммануилович приводил совершенно неопровержимые доводы за переезд девушки.

«Не в пример вашей медлительной и сонной Москве, где Анечка более как на какого-нибудь мягкосердечного помещика, проводящего всю свою жизнь в склоках с соседями, рассчитывать не может, — писал он, — в Петербурге можно будет устроить нашей девочке наилучшую партию».

Через неделю после прихода письма, простившись с тёплой ленивой Маросейкой и расцеловавшись со слезливою своей тёткой Тамарой, Анна покинула Москву.

Нельзя сказать, что стычка, увиденная из окна, напугала девушку. Просто захотелось ей вскрикнуть, и она вскрикнула.

Совсем ещё недавно по дороге из Москвы в Петербург, Анна стала свидетельницей одной дуэли с печальным концом, и это было достаточно серьёзным испытанием. Присутствуя на дуэли наблюдателем, Анна Владиславовна сперва задохнулась при виде проткнутого шпагой человека, но уже за завтраком могла поддерживать разговор, шутила и даже выпила немножко вина.

«А здесь что, дурачество, пантомима. Это не серьёзно, — думала она. — Для смерти нужны условия. Нужны: утро, лес, тишина, дорогие французские пистолеты с гравировкой на золочёных рукоятках. Для смерти нужны секунданты, следящие за правилами боя, нужен доктор, коричневый кожаный сундучок — бинты, корпия, мази. Могут, конечно, покалечиться, дураки, ну да не моё это дело, не моё».

Через три недели Анне Владиславовне должно было исполниться 18 лет. И уж тогда полная свобода. Дядюшка, Константин Эммануилович, не станет её больше держать взаперти, в этой роскошной гигантской клетке, где над чёрным ходом вечно полыхает устрашающе, газовый фонарь. Где вышколенные лакеи не только носят ливреи в цвет стен, а и башмаки у них специальной формы, повторяющие цветом паркетные доски, по которому они осторожно ступают. Где от работающей под полом махины, иногда вздрагивает весь дом, и к дядюшке в кабинет можно по специальному дозволению подняться в механическом кресле на цепях, именуемым лифтом.

Махина питала водой из Мойки не только кухню, но даже и верхние этажи здания. Лифт понравился Анне, но лакеи раздражали её. Иногда она била кого-нибудь из них книгой по спине. Лакей вздрагивал, кряхтел, но даже не оборачивался.

Лакеи прислуживали только в бельэтаже. На других этажах слуг вообще не было, хотя в точности Анна сказать это не могла.

Удивительно, но за долгие месяцы своего заточения, юная красавица так и не успела осмотреть весь дом. Дом был огромен и разительно отличался как от маленького дворца, набитого золочёной мебелью и часовыми механизмами, устроенного дядюшкой в Курской губернии где прошлая её жизнь вплоть до 14 лет, так и от городской усадьбы тётки в Москве, на Маросейки. Четыре этажа были непозволительной роскошью. Только царь мог позволить себе такое. Подвал, мастерские. Там работают 15 механиков. Там стояла махина, там была устроена кухня и печи, посредством специально сложенных хитрых труб, обогревающих весь огромный дом.

Бельэтаж почти не отличался от московских богатых особняков. Штофная обивка, резные, чёрного дерева, узкие кресла. Повсюду львиные лапы, ястребиные головы. Повсюду гигантские люстры, ломберные столы, курительные комнаты, турецкие диваны. Запах как в преисподней — сухой и горький. Огромный бильярд, зеркала с мраморными подставками, подобранный навощённый паркет.

В третьем этаже библиотека. Сколько раз Анна поднималась туда, ходила вдоль высоких полок, разглядывала книги, вынимала, листала их. Бо́льшая часть коллекции была на немецком. Но кроме привычных знакомых романов, журналов, здесь находилось множество томов на вообще неизвестных девушке, похоже восточных, языках. Ни разу Анна не обошла всю библиотеку до конца. Так та была велика.

Из библиотеки можно было попасть прямо в кабинет дядюшки, а в другом её конце располагались несколько, всегда пустующих запертых комнат. Там же располагался и секретарь-библиотекарь.