Марфа уже не рада была, что слышит всё это, но уйти незамеченной невозможно и, сгорая от стыда, девушка зажала себе уши ладонями.

«…Хочу признаться тебе во всех своих грехах. Ты не выдала меня, хотя только ты одна знала, что граф я фальшивый, что и документы мои о родословной подделка. Отчасти грех мой и на тебе лежит. Обманом я увлёк за собой и похитил Анну Владиславовну, — всё повышая и повышая голос продолжала читать Аглая, — таково было желание Ивана Кузьмича. Ты знаешь, что я не в силах перечить ему? Так же, как ты не можешь перечить своему хозяину Трипольскому. Поэтому может ты поймёшь мои чувства? Чтобы сделать Анну Владиславовну законной рабой, я венчался с нею, привёз в усадьбу и отдал Бурсе, но клянусь тебе, хоть и стала Анна Владиславовна законной моей женой, я к ней пальцем не прикоснулся. Я храню верность только тебе — любовь моя, Аглая. Приехать в Петербург не смогу более никогда. Коли ты и простишь меня, всё равно не смогу, так что может случиться мы с тобой больше и не увидимся. Поэтому хочу, чтобы ты знала только одно: ты одна мною любима, только с тобой желаю я шептаться по ночам и делиться всем что накипает в душе. Но коли не сможешь простить — так что ж, прощай…»

Аглая оборвала чтение. Она смяла листок и, задержав бумагу в кулаке, вдруг швырнула в лицо Виктора.

   — Ох какой же ты, Виктор, сентиментальный, — звенящим от напряжения голосом начала она. — Что нравится тебе хозяина ублажать? — спросила она со всей жестокостью на какую была способна. — Что счастлив от подлости своей?

   — А тебе это не нравится? — спросил Виктор.

Он стоял неподвижно, опустив голову, и вдруг, уловив какой-то подозрительный шорох, приложил палец губам.

Марфа сидела в своём укрытии не шевелясь, зажимая уши руками и, увидев как Виктор подошёл к двери и распахнул её, зажмурилась вдобавок.

За дверью стоял Зябликов. Гусар явно всё слышал.

   — Игнатий Петрович!?, — отступая и вынимая шпагу спросил Виктор. — Ты знаешь, Игнатий Петрович, что подслушивать дурно? Ты знаешь, что за такие шутки в приличной компании принято уши отрезать?

Палаш только мелькнул в воздухе. Сломанная шпага со звоном полетела на пол, и удар вытертого ботфорта отбросил клинок.

   — Я не понял кому ты, Виктор, хотел уши отрезать? — спросил Зябликов. — Мне что ли?

Гусар был пьян. Помятый эполет на его плече сбился, и торчали во все стороны разомкнувшиеся проволочки. Зябликов дышал перегаром и усмехался. Дурными глазами он обвёл пространство вокруг себя, остановился на Аглае, хмыкнул и занёс медленно свой тяжёлый кирасирский палаш, с которым он никогда не расставался, рассчитывая, наверное, одним ударом снести Виктору голову.

   — Лови, — крикнула Аглая.

Виктор увернулся от удара палаша, и тот с хрустом возился в небольшую тумбочку. Брошенная Аглаей вторая шпага оказалась в руке Виктора.

Даже сквозь ладони Марфа слышала пьяное дикое рычание гусара:

   — Зарублю!

Укол, нанесённый, казалась в самое сердце, был моментальным и кратким. Шпага проколола мундир и вошла глубоко в грудь Игнатия Петровича. Зябликов, прежде чем рухнуть, дико осмотрелся, уронил палаш и почти без стона опустился на пол.

   — Всё, — сказал Виктор, обтирая свою шпагу. — Уходи. Тебя здесь не было. Если хочешь потом увидимся. Нас не должны здесь застать. Не застанут — никто на меня не подумает. Это наёмники всё время друг друга режут. На другого спишут. Следствия ведь устроят, наверное. Искать убийцу будут, может даже найдут кого-нибудь. Не важно, по ним по всем топор плачет.

Собрав обломки и шпаги и прихватив с собою также и остатки бинтов, Виктор вышел вслед за Аглаей. Если бы, прикрывая за собою дверь, он обернулся, то увидел бы, что глаза гусара чуть приоткрылись — Зябликов был всё ещё жив.

Позабыв как о покрывале, за которым пошла, так и вообще о перестилании постели в комнате Анны Владиславовны, насмерть перепуганная Марфа выбралась из своего укрытия и кинулась бежать. Она не задержалась ни на секунду возле неподвижного тела гусара, но уже возле двери наклонилась и подхватила с пола смятый листок. Если б в тот момент кто-то спросил девушку зачем она взяла листок, то вряд ли Марфа смогла бы ответить разумно на этот вопрос. Действие было более интуитивным чем сознательным.

Выскочив из дома, горничная побежала через парк белому флигелю. Во флигеле по приказу Бурсы устроили специальные маленькие комнатки для карликов. Карликов боялись даже английские каторжники, поражающие своей жестокостью. И во флигель никто не смел заходить. Считалось за лучшее даже не приближаться к жилищу уродцев.

На полдороге к флигелю путь перепуганной девушке преградил один из англичан, так же, как и гусар он был пьян. Голый по пояс, играя мускулами, англичанин выставлял напоказ свои татуировки и сладко прищёлкивал языком.

   — Погоди, — по-русски сказал он. — Куда ты бежишь, дура?

   — Альфред! Альфред! — беспомощно крикнула Марфа. — Альфред, опять англичанин пристаёт.

Дверца флигеля растворилась и на пороге возникла потешная и одновременно жутковатая фигуры маленького убийцы.

Не желая связываться, как всегда в подобных случаях, англичанин шагнул в сторону, освобождая дорогу, только сквозь зубы процедил что-то не по-русски и плюнул. Альфред погрозил в его сторону очень длинным белым пальцем и, пропустив Марфу внутрь флигеля, запер на засов дверь.

Альфред был единственный в России лилипутом, имеющим настоящую большую жену. Как-то с ужасного похмелья Бурса приказал пороть одного мужика. И толи мужик был так крепок, толи палач ослаб, но после двухчасовой экзекуции освобождённый мужик встал. Он выплюнул зубы и на собственных ногах пошёл, что просто взбесило Ивана Кузьмича. Тут же оказался один из трёх карликов, Бурса сделал знак, карлик взял палку и одним коротким ударом насмерть убил мужика. Иезуитский монастырь, в котором выращивали уродцев давно уж рассыпался в пламени пожара, карликов перебили и оставалось всего три.

После случая с мужиком Бурса объявил: «Незачем такой восхитительной злобе пропадать». И двоих кроликов поженил. Одной из жён и стала Марфа — сестра телохранителя Бурсы, Прохора. Девушка очень плакала первые 2 года, но потом привыкла и даже стала находить некоторые удобства своей обособленной жизни. Ведь вторую бабу из белого флигеля сразу выставили после того, как её маленький муж в мешке был отправлен в Петербург, и так уж не вернулся никогда.

Внутри флигеля всё было устроено для карликов: низкие потолки, мебель по размеру, посуда, даже окна были вырезаны под маленький рост. Заползая внутрь игрушечной комнаты Марфуша не могла выпрямиться в полный рост. В комнатке Альфреда специально для неё была устроена большая кровать и общий, на двоих, стол, за которым Альфред сидел на высоком стуле с узкою резной спинкой, а Марфа, вытянув ноги, устраивалась на специальной подушке на полу.

Теперь, забравшись в комнату, девушка сразу легла на свою кровать и уткнулась лицом вниз, стараясь сдержать рыдания. Она слышала, как стучат рядом по комнате деревянные башмаки карлика, потом крепкая маленькая рука подёргала её за плечо. Альфред, как и остальные выходцы из того иезуитского монастыря, был лишён дара речи, но за долгое время совместной жизни Марфа научилась неплохо понимать его и без языка.

   — Да отвяжись ты, — сказала она, утирая слёзы и садясь на кровати. — Отвяжись, видишь нехорошо мне.

Тёмные добрые глаза карлика были так близко и смотрели так пристально и печально, что Марфа почти успокоилась под этим взглядом. Карлик протянул ручку. Марфа вытащила скомканное письмо и отдала ему.

   — Вот почитай, ты грамотный. Почитай, что здесь написано и скажи, что делать-то мне теперь. Хотя ты и сказать-то не можешь, бедненький мой, — в неожиданном порыве чувств, она наклонилась и припала к маленькому человеку, обнимая его, нашла своими губами его твёрдые навсегда обезображенные губы и поцеловала, может быть, в первый раз искренне за все эти годы.