Напился пьяным. Три недели не просыхал, мучился, вероятно, совестью, но ведь подписал-таки, подлец, подушный список с внесёнными туда именами Ивана да Марьи.

Братья Игнатовы потратили немало времени и сил стараясь разузнать хотя бы имя того графа, что выкупил векселя Семёна Петровича Турсова и организовал дело. Увы, не удалось даже составить представление об облике дьявола. Единственной зацепкой была оригинальная, по всему очень дорогая, трость с резным нефритовым набалдашником в форме человеческой головы.

Далее, по сведениям Петра Игнатова, молодые супруги были дважды перепроданы и в конечном счёте оказались собственностью Ивана Кузьмича Бурсы.

Только тогда их силой забрали и привезли в усадьбу негодяя. Их держали вместе, в одной комнате, кормили с барского стола. Давали нормально одеваться, даже баню разрешали посетить раз в неделю. Но каждую ночь усадьба наполнялась дикими криками — это кричал Иван Турсов.

Каждую ночь Марью выводили во двор, прямо перед окном его супруга, раздевали догола, привязывали к деревянной рогатине и напускали на неё здорового хмельного крепостного мужика. Её даже не били. Но в первую ночь мужик был один, во вторую их было два, в третью — три. И так продолжалось целый месяц.

Иван Игнатов охрип от стонов и почти ослеп от слёз.

При всём этом Бурса сам либо спал с заложенными ватой ушами, либо стоял на балконе и наслаждался этими криками.

На 32-й день мужиков не оказалось. Когда Марью раздели и привязали к рогатине, палач притащил на ремне небольшого ручного медведя с подпиленными зубами.

Удуев не перебивал рассказчика в течение, наверное, нескольких часов. Потом Пётр замолчал. Он сидел на скамейке перед ротмистром, сдавливая кулаки. Ему было очень трудно обо всём этом впервые рассказать.

   — А поджог тоже дело рук Бурсы? — спросил Удуев.

   — Да, — отозвался Пётр. — Одним поджогом он уничтожил сразу всех своих врагов. Кого спалил заживо, а кого подвёл под суд. Только мне и брату удалось бежать.

Полные слёз и отчаяния глаза молодого человека смотрели на жандармского ротмистра.

   — Михаил Валентинович, мы должны отомстить за муки, за их, оборванные рукой злодея, молодые жизни. Помогите нам.

Ближе к полуночи, когда несчастная Анна лежала почти без чувств в своей спальне, а Удуев напрасно спешил на квартиру к злодею, к хозяину особняка на Конюшенной подошла попрощаться княгиня Наталья Андреевна.

   — Я возьму с собой сейчас Сергея Филипповича, — сказала она. — А ты, Константин, этого не заметишь.

   — Зачем тебе это? Допросить его хочешь? Так без толку. Серёжа наивный искренний юноша. Путается он ошибается, но делу предан.

   — Мне срочно несколько рукописей разобрать нужно, — сказала княгиня, — сама не справлюсь.

Несчастный, дрожащий то ли от холода то ли от волнение, секретарь ждал княгиню уже на улице, подле саней. Почему-то он не решился забраться внутрь и накрыться полостью, а подпрыгивал на месте и махал руками.

   — Какой Вы смешной, Серёжа, — сказал Наталья Андреевна, сама откидывая полость. — Давайте садитесь, обнимите меня покрепче. Не бойтесь, кучер предан мне и даже под пытками никому ничего не скажет. Нас не видит никто, не бойтесь.

Если бы секретарь выпил ведро водки, он, наверное, не опьянел бы сильнее. Свист кнута, летящая в лицо снежная буря, хохот княгини — всё это казалось чем-то запредельным, невозможным.

Он очнулся уже только в доме книги Ольховской, в знакомом коридоре.

   — Налево, — шепнула, подтолкнув его, Наталья Андреевна. — Потом Вы будете приходить через другой вход, и ждать в библиотеке, пока я сама не позову Вас.

«Боже, — подумал секретарь, — даже если она когда-нибудь узнает о том, что я убил здесь, в этом самом доме, князя Валентина, Боже».

Он двигался как во сне, послушный каждому её слову. Он изобразил ужас в глазах, когда Наталья Андреевна сняла парик, щёлкнула серебряной гильотиной.

   — Закурите? — она обращалась к нему уже лёжа поперёк своей шикарной постели.

   — Нет… Вообще я иногда курю, но сейчас не то, право, настроение, не совсем то.

   — Идите сюда. Присядьте хотя бы на край. Вы, что боитесь меня?

Княгиня прикурила, склонившись к свече, погасшую сигару. Она приподнялась на постели и сквозь облако дыма рассматривала бледное испуганное лицо секретаря.

   — Не понимаю, как Вы живете в доме Бурсы столько лет, и ничего ещё не умеете? Чистый цветок в центре ужасного притона, — она расхохоталась, но поперхнулась дымом. — Ладно-ладно, — сказала она, — простите меня, я, конечно же, шучу Константин Эммануилович лучший из людей, он почти святой. Дом на Конюшенной настоящая Мекка для посвящённых.

Совершив над собой усилие, Сергей Филиппович опустился на край постели и присел скованно. Все его слова были заранее готовы, но сейчас эти слова выглядели глупо. Он хотел промолчать и подождать, но почему-то вдруг громко сказал именно эти приготовленные слова:

   — Видите ли, Наталья Андреевна, — сказал он, — я сам удивлён тем нежным, но сильным чувством, что испытываю теперь к Вам. Вы значительно старше меня, но мне кажется это не должно… — он начал заикаться, — не должно… — он готов был уже заплакать от неловкости. — Я хочу сказать Вам, что…

Одной рукой зажимая ему рот, а другой сильною, горячею рукой княгиня обняла секретаря и притянула его к себе.

   — Молчите. Молчите, Серёжа, молчите, а то я сейчас сама заплачу.

В шестом часу утра, воротившись в особняк на Конюшенной, секретарь был поражён тем, что дом не то, что не спит, а напротив, весь на ногах, будто перед большим приёмом. Слуги двигались проворно, но без шума, и всё пребывало будто в трауре. На простой вопрос Сергея Филипповича «что же происходит?» он получил такой же простой ответ. Ответ состоял из двух частей:

   — Похороны гренадера сегодня, Василия Макарова. Так барыня, зачем-то, велела наш дом привести в порядок, будто здесь его хоронить станут, — сообщил один из старших лакеев, а другой добавил:

   — Боятся все. Этих двоих, что в подвале Константин Эммануилович всю ночь допрашивал, потом барышня туда спустилась. Все думают, нападение будет. А когда? Где? Никто не знает.

В гостиной секретарь увидел Анну. Анна казалась сосредоточенной. Клавесин был открыт, но она не играла, а только смотрела прямо перед собой на собственные руки и на клавиши. Девушка вздрогнула и повернулась к нему. Глаза сухие колючие.

   — Доброе утро, Сергей Филиппович, — сказала она. — Похоже, Вы также не выспались. Пойдите, поспите, голубчик. Я полагаю Ваше присутствие на похоронах совсем не обязательно.

В этот момент откуда-то снизу из глубины подвала раздался душераздирающий вопль.

   — Неужели Его превосходительство Константин Эммануилович пытает пленных? — удивился секретарь.

   — А что же с ними делать? — пожала плечами Анна. — Что же с ними делать если они только молчат и угрожают? Вы знаете, что мне один из них сказал?

   — Что же?

   — Он молчал-молчал и вдруг говорит: «Вам, барышня от, моего господина никуда не деться. Поймает он Вас живьём, говорит. Кожу, говорит, спустит до пояса и потешится. А Вы ещё улыбаться будете.

   — Но самим-то нам зачем же опускаться до них. Не нужно бы пытать.

   — Да я пошутила, — устало сказала Анна, поворачиваясь к двери. — Никто эту нечисть пальцем не тронул. Они сами головой об стену бьются, потому что выйти не могут. Хозяину своему, сатане, служить не могут, вот и переживают.

Поднявшись к себе, секретарь заперся в комнате. Он разделся и собирался забраться в постель, когда в дверь постучали.

Счастье, обрушившееся на Сергея Филипповича этой ночью, нежное сильное чувство к княгине Ольховской, странным образом смешивалось в душе молодого человека с беспокойством, но он слишком устал от переживаний, хотел заснуть, и это теперь было сильнее любых чувств.

   — Кто там ещё? — недовольно спросил он.

   — Это я, Серёжа, открой, — раздался за дверью голос Бурсы.