— Так разок только, — весело отозвался Шморгин, — зря, что ли, тащили её? — он похлопал пушечку меховой рукавицей по тёмному стволу. — Нужно непременно пальнуть. Да и артиллерист у меня хороший — Иван. Я с ним всю турецкую компанию прошёл. Если надо колокол с колокольни ядром сшибёт. А один раз закатал снаряд точно в окошко неприятельского штаба. Знаешь, как говорят: если первый выстрел в яблочко, то победа за нами.

   — Разведчики вернулись? — спросил Пашкевич, поднимая голову и зачем-то глядя прямо на солнце.

   — А как же. Всё в порядке. План твой совершенно точен. Наёмники сидят почти все в своей казарме пьяные, пять человек часовых. А прямо перед домом как раз теперь устраивают порку, — Шморгин хмыкнул в усы. — И что любопытно, секут исключительно баб.

«Господи, помоги нам, — подумал Генрих Пашкевич, — Господи спаси жизни жены моей Анны Владиславовны и младенца Андрея. Не дай им глупо погибнуть в последнюю минуту, в самый час избавление от мук».

   — Главное успеть занять оборону, покуда остальные помещики со своими отрядами не налетели, — всё так же улыбаясь, сказал Шморгин. — Если не успеем, трудно будет. А лучше всего поджечь негодяя с четырёх сторон, взять твою жену, Генрих, взять ребёночка, сесть в сани и долой отсюда.

   — Бежать? — удивился Генрих.

Но вопрос его остался без ответа. Шморгин уже давал указания своим солдатам, планируя скорую атаку. В первоначальные расчёты не пришлось вносить никаких изменений. Высланные вперёд, несколько человек должны были снять часовых. После чего предполагалось, что отряд, разделившийся на две группы в течение часа захватывает поместье. Первая группа, под прикрытием пушки, атакует центральное здание, вторая — окружит казармы и нейтрализует наёмников.

Хоть палачам и было дано указание бить не во всю силу, на холоде, пытаюсь согреться, они всё же излишне усердствовали над своей жертвой. Из положенных двадцати ударов, было отпущено уже больше половины, когда Бурса услышал странный звук: хлопок, свист, непохожие на уютный домашний свист плетей. Ещё не понимая происходящего, он поднял голову и увидел, что стена дома слева от балкона частично обвалилась. Только когда второй снаряд, выпущенный опытным артиллеристом, просвистел над домом, Иван Кузьмич закричал и кинулся в комнаты:

   — Андрюшенька! — завопил он и вдруг остановился, будто облитый ледяной водой.

«Напали на меня, — подумал он. — Но кто? Неужто Константин всё-таки решился племянницу свою с боем выручить?»

Приказы Бурса отдавал совершенно спокойным голосом:

   — Казарму «в ружьё»! Двадцать человек в дом, остальные пусть разойдутся по саду. Убивать любого чьё лицо или одежда покажется подозрительным. Зябликова сейчас же ко мне! Хотя нет. Пусть сразу возьмёт людей и попробует выяснить, где там у них пушечка стоит. Судя по выстрелам, она у них всего лишь одна.

Со стороны казармы как раз в эту минуту принесло ветерком душераздирающие крики и одиночную пальбу. Во дворе, под самым балконом был слышен визг разбегающихся баб.

Бурса вышел на балкон. По саду бежали вооружённые люди, кто-то выстрелил из нижнего окна, но ворота были распахнуты. Палачи замерли, не понимая происходящего. Взлетела сабля, мелькнул кнут, и один из палачей в рассечённом чёрном кожаном фартуке повалился в снег.

   — В дом! — приказал знакомый голос внизу. — Скорее!

Иван Кузьмич опять вернулся в комнату. Он никак не мог избавиться от мысли о сыне, и они мешали ему. Поймав за косу какую-то крепостную девку, он приказал:

   — Охранять Анну Владиславовну и младенца! Зубами врага грызть, — он притянул лицо девки к своему лицу, — иначе я тебя сам погрызу на кусочки.

Стрельба и вопли раздавались уже внутри дома, когда по приказу Ивана Бурсы привели Микешку. Микешка сильно сдал после памятного лета. Он прихрамывал на левую ногу и часто кашлял в кулак кровью, но был всё так же предан своему хозяину.

   — Микешенька, ты вот что, — попросил Иван Кузьмич, доставая плоскую полированную коробку с пистолетами, — ты возьми сейчас лошадь и гони к Грибоядову. Скажешь, напали на Ивана Кузьмича, из пушек бьют. Гони, Микешка, одному тебе сейчас доверяюсь.

Всё было кончено в какие-то десять минут. Из казармы с наёмниками удалось вырваться только троим, и то одного догнали и убили тут же, в парке, а другие двое ушли босиком в лес. Орудие сделало ещё несколько выстрелов, и это привело оставшуюся дворню, казалось, в полное замешательство.

Внутри дома Пашкевич оказался первым, но двое вооружённых слуг задержали полковника. Работая саблей он прорвался на лестницу, и увидел что Шморгин опередил его. Из открывшейся двери навстречу Антону Михайловичу вышел наголо бритый мужик с палашом. Шморгин выстрелил, палаш с лязгом полетел по ступеням.

   — Я пойду в левое крыло, — крикнул Шморгин, оборачиваясь к Пашкевичу, — давай за мной.

Когда Антон Михайлович Шморгин, ударами ног распахивая перед собою дверь, ворвался в комнату с балконом, где заперся хозяин поместья, то был в первую секунду удивлён: выбитый косяк прогнулся, дверь пошла назад и громко чиркнула о косяк.

Иван Кузьмич сидел в кресле. Он весь дрожал и заворачивался в шубу, подбирая ноги.

   — Ну-у, — протянул Шморгин, разглядывая нелепую жалкую фигуру, — это, надо понимать, из-за Вас все неприятности?

Он вложил саблю в ножны и шагнул к Бурсе.

   — Да чего же Вы трясётесь как осиновый лист? Стыдно. Вы лучше мне скажите, где Анна Владиславовна.

Пачкая жёлтое зеркало паркета растаявшим грязным снегом, Шморгин успел сделать только один шаг. Иван Бурса завизжал по-бабьи, громкой и натужно, так что у стоящего на лестнице Генриха заныло от этого вопля сердце, распахнул шубу и, стреляя с обеих рук, разрядил в грудь Антона Михайловича сразу два пистолета.

Антон Михалыч, не поняв даже что произошло, повернулся на месте. На лице Шморгина отпечаталось удивление, он покачнулся и упал прямо на руки вбежавшего в комнату Пашкевича. Только глянув на Бурсу, Генрих осторожно опустил тело умирающего на пол, расстегнул меховой воротник. Сквозь пороховой дым было видно, как глаза Антона Михайловича Шморгина моргнули и остекленели. Он ничего не успел сказать.

   — Я не хотел! — взвизгнул Бурса. — Я не хотел его убивать! Я его даже не знаю. Я его никогда не видел!

Негодяй забился в кресло с ногами, и только дрожащей рукой всё подёргивал на себе шубу.

   — Я ненавижу Вас, — неожиданно прошипел он из-под шубы. — Ненавижу! Ни в ком из вас нет натуральной жизни, только притворство, — рука Ивана Кузьмича проникла глубоко в шубу и нащупала рукоятку пистолета. — Всё ваше существование похоже на карточную игру. Весь ваш азарт всего лишь азарт дешёвой картонки с нарисованной на ней дамой или тузом. Все ваши высокие идеалы лишь шёпот молитвы игрока, поставившего на бубновую шестёрку.

Бурса выхватил пистолет, подвинулся, выхватил другой и, направив оба ствола в грудь замершего полковника, разом вдавил курки. Пистолеты сухо щёлкнули, Пашкевич вытер пот.

   — А ты думал они заряжены? Испугался умирать? А что тебе, умереть или карточный долг не воротить, что страшнее? Признайся.

Растворив дверь, Генрих Пашкевич вышел на балкон. Ему стало противно смотреть на Ивана Бурсу. За своей спиной Генрих слышал частые сухие щелчки — это негодяй всё возводил и спускал курки своих пустых пистолетов.

Все тройки были уже во дворе. Со стороны казармы раздавались недовольные выкрики и стоны, по дороге между деревьями бежали солдаты. Один из офицеров заметил Генриха и, сорвав с головы шляпу, помахал ей. Победа была одержана решительная и окончательная.

Было 10 часов утра.

Снег под солнцем сверкал невыносимо. Полковник воротился в комнату. Иван Кузьмич всё ещё забирался в кресло, шуба дёргалась над полом.

   — Ну что мне с тобою делать? — спросил Генрих, с трудом сдерживая нарастающую в ярость. — Заколоть тебя следовало бы, как свинью. На твоё счастье не приучен я свиней колоть, так что бери саблю и защищайся, мерзавец.