С неприятным чувством я ощутил, что пропустил второй удар в бою, и теперь придется занимать оборонительные позиции.

Это были дни, когда даже Танат не решался являться ко мне на глаза: я карал за любой звук, любого, кто влезал в круг моего одиночества и нарушал мысли. Явись ко мне Гекатонхейры, все втроем, – огребли бы и они. Я часами стоял у ее двери – собираясь с силами, чтобы придать голосу нужный тон – потом входил, чтобы произнести просяще:

– Пожалуйста… поешь или выпей чего-нибудь, – и натыкался на ее взгляд, в котором начинало – или казалось? – сквозить торжество.

Зевс отдал ее мне в жены – она считала себя пленницей и показывала мне яснее некуда. И насилие – последнее, что я смог бы использовать против нее, потому что силой овладевают пленницами, жена идет с тобой добровольно…

Визит на Олимп я планировал тщательно. Мне нужен был холодный ум, нужен был я, чтобы закончить эту битву… если это было еще возможно. Кора каменела с каждым днем всё больше, и временами казалось – ее кожа обретает гладкость мрамора, и то, что творилось внутри меня, когда я видел ее, неподвижно глядящей перед собой, мешало думать и заставляло вспыхивать без причины.

Я надел шлем еще до Стикса и поднялся на Олимп незамеченным, у меня не было в планах разговоров с братом или с племянницами, я знал, кого мне искать и кого за шкирку перетаскивать на мою сторону.

Он летел куда-то по своим делам, зловредно хихикая под нос, когда моя рука из пустоты сгребла его за крыло и втащила в пустующий чертог.

– Молчи или крылья выщиплю, – шикнул я, снимая шлем. Юный нахал отошел на редкость быстро, угрозу мою не воспринял всерьез (подозреваю, что он в принципе неспособен помнить все, что сказано минуту назад) и с лукавым видом подергал тетиву.

– Владыка Аид! Ты – и на Олимпе…

– Не на Олимпе, – поправил я. – У себя. В своем мире. В своем дворце.

Помнить он не умел – а понимать прекрасно. Зацвел слегка недоуменной алой ухмылочкой.

– Ой! Значит, я у тебя во дворце! Вот неожиданность-то!

– А ты – на Олимпе, – внушил я. – И у нас с тобой не может быть никаких дел.

– Да уж, какие дела, - оценил Эрот, прикусывая верхушку лука. – А какие дела-то?

– Мне нужен один твой выстрел.

От счастья он взмыл к потолку и чуть ли не кувыркнулся.

– Кого?

– Меня.

Крылья отказались держать бога любви: еще чуть-чуть – и он бы грохнулся на узорчатый пол.

– Мне нужна одна стрела, отвращающая любовь. Надеюсь, у тебя они не кончились.

– А кого же это ты… - мрачный мой взгляд сказал, что лучше в такие вопросы не лезть, и Эрот охотно согласился: – Ладно. А ты мне точно потом шею не свернешь?

Еще один короткий взгляд.

– Мечта всей жизни: пальнуть в сурового владыку мертвя… подземного мира!

– Стреляй.

– Могу по выбору: в сердце, в голову – если кто не твердолобый – ну, и в другие какие места, если, конечно…

Я шагнул вперед, перехватывая двузубец, и в этот момент прозвенела спущенная тетива. Стрела трынькнула, звякнула и рикошетом ушла в окно. Под окном послышался крик.

Кажется, это был голос Артемиды.

Я ему не крылья – голову оторву вместе с золотыми кудряшками. Циклопы – и те лучше стреляют!

– Это не я! – зашипел златокрылый, пытаясь выдернуть у меня средство своего передвижения. – Я стрелял правильно, она от твоего сердца отскочила! Такое только у Таната, только от него любовь отскакивает, а тут – наоборот…

Нужно будет сказать Убийце при случае, что в него палили любовными стрелами. Эрот после этого не досчитается нескольких талантов наглости.

– Что это значит?

– Что уж больно крепко ты втюри… – я тряхнул его так, что перья полетели, а божок взвыл: - Владыка, я правду говорю! Ведь не моими же стрелами в тебя угодило, а незнамо чем, предвечным Хаосом… пусти, ведь Артемидка же!

Действительно, суровый глас дочери Зевса слышался все громче, и разыскивала она некого «мелкого поганца, который не знает, где упражняться в стрельбе». Я отступил от двери и надел шлем в последнюю секунду.

Потом выскользнул и за дверь, потому что сцен пыток мне хватает и на берегах Коцита…

Золотые перья, летающие в воздухе, отмечали весь мой путь до врат на Олимп.

Еще одно поражение, уже почти предвиденное.

Зная, что сон Эрота был крепок во время моего первого визита на Элевсин, я догадывался: раз не его стрела, значит, стихия матери. А эта сама над ней не властна. Олицетворяет – да, управляет чем-то – да, отменить решение стихии – не может… дочь Хаоса.

К себе я не спешил – побродил по пустынным полям. Под ногами перекатывались перепутанные стебли трав. Обнаженные деревья стыдливо прикрывали наготу клочьями бурых, скукоженных листьев. Ветер по временам налетал – швырял в лицо горсть белых холодных хлопьев. На севере такого добра – навалом.

Снег просыпался небрежно, неровно, сеялся мукой из распоротого разбойником мешка, но зато и не торопился таять. Лежал на полях дырявой, грязной простыней, прикрывал позорную картину – голые пашни с лежащими на них убитыми стеблями, не успевшими налиться колосьями.

Снег пытался скрыть следы нерадивой матери-весны, убившей свое дитя. Весны, не принесшей плодов.

А Борей горько и радостно завывал над пустотой полей, но выходило – не по-волчьи. Выходило жуткое подражание рыданиям, причитаниям… истошному, несущемуся отовсюду зову: «Вернись!»

И было в этом что-то еще – напрочь упущенное мною в последние дни, выпавшее, непонятное…

Толпы теней, бредущих к ладье Харона. Спустившись к Стиксу, я понаблюдал за ними, стоя чуть в стороне, прислушиваясь к стонам и жалобам и старательно не замечая впалых животов детей.

Потом снял шлем и шагнул, словно тень, в ладью.

– Много работы, – сказал вполголоса, когда Харон добрался до середины реки. Тени на том берегу толпились, как после войны.

– Мрут, – проскрипел Харон равнодушно, как уключины его весел.

Вот тебе правильная позиция – они мрут, а мне-то какое дело, от чего.

Тебе ничего. И мне ничего, я же царь подземного мира.

Какое мне дело, кого я там в тещи заполучил?!

Танат явился, предугадывая зов – просто вырос за плечами, словно Ананка или моя вторая тень.

«От голода», – подтвердил он то, что я давно понял.

Деметра стала тещей не только мне, но и всему Среднему Миру. Ее скорбь не знала предела, и она торопилась поделиться ею с окружающими.

У меня дочку забрали – пусть и у вас, смертные, позабирают. Туда же.

Или она еще не знает – куда?

Когда еще через месяц-другой Харон начал работать веслами вдвое быстрее, я понял, что кто-то все-таки проболтался. А также и то, что слово Зевса работает из рук вон плохо.

И что я окончательно проигрываю этот поединок, потому что он ведется уже не один на один.

Кора не взяла в рот не то что еды – воды, показав себя безжалостнее Кер. Добродушная Горгира молила ее со слезами (у нее были причины: я пообещал осушить Ахерон, если моя избранница так и не поест) – и слезы не тронули зеленоглазую, выкованную из белого металла. Аксалаф прибегал и приносил невесть откуда взятые вести – о том, как Зевс-Владыка гневается на Деметру…

О том, что думает Деметра по поводу решения Владыки Зевса, не говорилось. И хорошо. Не хотел бы я видеть ее лицо, когда она услышала о своем зяте…

Впрочем, земля была отражением ее лица.

Я сходил с ума от ярости, бессилия, ощущения того, насколько запутался этот клубок упрямства, разрывался между желанием коснуться Коры – моей по праву! – и нежеланием вновь увидеть застывшую маску и отвращение в зеленых омутах глаз. Стоял на обрыве, глядя на быстро увеличивающиеся сонмища теней, видел ликование свиты, успевал судить, слушать смешки из Тартара, видеть дым, испускаемый Тифоном, отмахиваться от жалоб Гекаты на распустившуюся Ехидну, приказывать Ламии перестать жрать младенцев с такой скоростью: они и так-то умирают…