Из любви к игре и из гордости он решил взглянуть на свой мозг во всем блеске его математического вдохновения.

Величайшей из всех известных ему теорем была Гипотеза Континуума.

Его отец доказал эту Великую Теорему, доказал, что между любыми двумя парами дискретных множеств точечных источников Лави существует прямой маршрут. Из этого следовало, что каждый пилот может вычислить прямой маршрут от одной звезды галактики до любой другой – если он достаточно для этого гениален. Для Данло отцовское доказательство было образцом изящества, шедевром холодного искристого света, и он решил мысленно поработать над ним. Он вызвал у себя в уме кристальные идеопласты, представляющие основное положение теоремы. Он занялся пятью леммами Гади, восхищаясь их силой и неотвратимо развертывающейся логикой.

Он доказал, что подпространство Джустерини входит в простое пространство Лави, и перед его мысленным взором выстроилась армия алмазных и изумрудных идеопластов, прекраснее прославленных соборов Веспера. И вся эта красота отражалась в светоприношении. Вся кора мозга теперь переливалась мандариново-алыми кольцами, кобальтовые сферы светились внутри топазовых, золотистых и хризолитовых. Дальней частью сознания Данло отмечал, как ахают Архитекторы в зале, пораженные великолепием голограммы. Им еще явно не доводилось видеть тайного пламени и безупречного порядка чистой математики.

Свет, свет – прекрасный и ужасный свет.

Данло тоже никогда этого не видел – по крайней мере таким образом. Он смотрел на огни своего разума, играя с логикой и цифрами. Он заново пробежал старинные доказательства Мотыльковой Леммы Зассенхауза и Теоремы Координат; он посвятил пару долгих мгновений теоремам, которые так и не были доказаны. И все это время он не отводил глаз от светоприношения, следя, как строятся и рушатся разноцветные узоры. Затем его стали посещать новые мысли, идеи странной новой математики, включающей в себя парадоксальную логику и весьма мистическое восприятие порядков бесконечности. Полностью контролируя свое мышление, Данло находил удовольствие в выстраивании фантастических мысленных конструкций и сверкающих, почти радужных концепций и абстракций. В лучшие его моменты по кубу проходил мощный мыслешторм, ослепляя Данло и тысячи других своим сиянием. Слыша восторженные возгласы зрителей, Данло понимал гордость Совершенных, создавших этот вид искусства. Более того – он чувствовал свою гордость, эту безмерную гордыню, которую некоторые люди носят в своих сердцах, как ядерную бомбу с часовым механизмом. У Данло, пилота и будущего алалойского шамана, она выражалась в дикой готовности отправиться в любую точку вселенной. Дед предупреждал Данло, что эта дикость когда-нибудь приведет его либо к Богу, либо к дверям его неотвратимой судьбы.

Я свободен, думал он. Мой ум свободен, и я свободен управлять им по собственной воле.

Несколько ликующих мгновений он наслаждался способностью рисовать любые мысленные узоры, какие только пожелает.

Он создавал и переделывал их с легкостью живописца, наносящего краски на холст. Потом он заметил нечто ужасное. Когда он сосредоточивался на определенной части мозга, желая развернуть там определенный узор, будь то затылочные доли или сенсорные участки вокруг центральной борозды, то между воспламенением нейронов и его осознанием соответствующей этому мысли стала наблюдаться некоторая задержка. Эта задержка составляла не более половины секунды, но то, что она вообще имела место, ужаснуло Данло. Он попытался думать быстрее, чем светоприношение моделировало его мысль, – но с тем же успехом он мог бы попробовать танцевать быстрее, чем его отражение в зеркале. Какие бы красоты он ни измышлял и в какое бы место внутри себя ни заглядывал, осознание мысли каждый раз отставало от порождающих ее мозговых процессов. Оставалось признать, что все его мысли и память целиком зависят от воспламеняющего его нейроны химического шторма – в том числе и эта последняя устрашающая мысль. При чем тут его воля, где свобода думать, действовать, двигаться и дышать? Где свобода выбирать между двумя страстями, любовью и ненавистью?

Хуже того: какой смысл говорить, что он любит жизнь или еще что-то, если он – всего лишь химический механизм, запрограммированный реагировать на беглый огонь своего мозга?

Я – не я. Я – это свет, танцующий быстрее света, свет, зажигающий огонь.

Сидя весь потный на своем металлическом кресле, Данло услышал, как по рядам пробежал беспокойный ропот. Архитекторы, большинство из которых были фанатами и знатоками разума, обнаружили в красивых, лиловых с золотом структурах глубоких программ Данло легкую дисгармонию – нарушение симметрии и опасные, ртутно-быстрые реакции мозга, слишком пристально следящего за собственной работой. Данло, начавший искать подлинный источник своего “я”, сбил тайные мозговые ритмы. Он генерировал новые ритмы, не связанные с саморегулирующимися циклами его организма. Теперь он думал со всевозрастающей скоростью. Время между срабатыванием нейронов и осознанием им собственных мыслей сократилось – но не потому, что он нашел способ преодолеть этот барьер, а потому, что его сердцебиение, по которому он отсчитывал время, участилось. На светоприношение он по-прежнему смотрел не отрываясь и начинал ненавидеть эту модель, предвосхищающую его мысли. Эта ненависть отразилась на голограмме в виде темно-фиолетового свечения, окрасившего, как чернила, почти все скопления нейронов от лобовых долей до мозжечка. В состоянии почти полной беспомощности он стал видеть в светоприношении не просто модель своего мозга. Он чувствовал себя так, словно у него украли душу и подвесили в черном воздухе всем напоказ. Он испытал момент отчаяния, силясь понять, как эти миллиарды огоньков сумели вобрать его аниму – ту часть души человека, где обитает его воля и огонь его жизни.

Я – почти я. Если я загляну достаточно глубоко достаточно быстро, я увижу, что я вижу, что я…

Если бы Данло в тот момент отвел глаза от небесных огней, на этом его испытание и закончилось бы. Если бы он встал сейчас с кресла и отвернулся от светящегося куба, многие Архитекторы, перешептывающиеся на своих скамьях, провозгласили бы его светоносцем. Но он еще не привел себя к источнику собственного света. Он не собирался отводить взгляд, пока не найдет то место внутри себя, где исторгается из его тайного рая (или ада) энергия его сознания. Никто не знал об этом, кроме него самого. Если Харра, а возможно, Киссия эн ли Эде и еще несколько человек понимали, что он балансирует на грани безумия, то другие только восхищались его мужеством и упорством, побуждающим его смотреть на светоприношение дольше, чем это необходимо.

– Я – око, через которое смотрю на себя. Я – это Я, Я, Я…

Данло знал, что может перестать смотреть в любое время, когда захочет. При этом он знал, что ни за чтое сделает этого трусливого шага. Он мог и в то же время не мог – в этом и заключался ад его существования. Он словно балансировал на скалистом краю возможного, и самое слабое дуновение ветра могло вызвать его падение. Парадоксальная природа выбора как такового побуждала Данло отыскать источник свободы собственной воли (или железные цепи своего рабства). Это стремление загоняло его все глубже в себя, в самую таинственную и дикую часть вселенной, и ему открывалось многое. По мере того как он погружался в шторм сознания, бушующий в его мозгу, все его ощущения обострялись. Ему казалось, что на ушах у него отросли руки, которые он мог протянуть в зал и уловить даже самые тихие шепоты. Он слышал, как Бертрам Джаспари говорит Едереку Ивиогену, что проклятый наман наконец-то спятил. Данло ви Соли Рингесс перешел порог, из-за которого не возвращаются, и можно не опасаться, что он войдет в их святой Храм с улыбкой на губах и светом в простертой руке. Харра Иви эн ли Эде тоже думала о нем, и Данло почти слышал ее тихую молитву. Напряжение, вибрирующее между ею и Бертрамом, как полоса растянутой стали, соединяло их судьбы. Новым чувством, для которого у него пока не было имени, Данло ощущал, что эта сила притягивает и его. Воина-поэта он чувствовал так, словно находился в одной клетке с тигром. Малаклипс с двумя красными кольцами, поклоняющийся смерти и другим тайнам вселенной, смотрел на него с трепетом, почти с любовью. Неутолимая жажда бесконечного вызывала у него дрожь. Его темно-лиловые глаза подстрекали Данло уходить еще глубже в собственное сознание, навстречу смерти или высшему триумфу – а может быть, тому и другому. Малаклипсом, как и всеми его собратьями, руководила мечта постигнуть природу вечности. Он искал в Данло признаки божественности, и на его красивом лице читался старый вопрос: действительно ли Данло сын своего отца?