— Да вы и не пробовали. Вы не можете идти вперед, когда все тянут назад. Не говорите заранее, что ничего нельзя сделать, пойдем вместе и тогда посмотрим!

Слушатели стали понемногу расходиться. Стоявший ближе к Ковачу заметил как бы про себя:

— Теперь каждый должен сам пробиваться, как умеет. А языком болтать не к чему!

Это скептическое замечание завершило печальные впечатления неудачного дня. Врезавшись в сознание Ковача, оно провожало его домой, преследовало каждую мысль, возникавшую в усталом мозгу. «Теперь каждый должен сам пробиваться, как умеет, — ветром бушевало у него в голове. — Самому проложить себе дорогу к хлебу, самому расправиться с каждым, кто стал поперек…»

Ковач быстро шел вперед, почти не слушая Марека, говорившего о необходимости борьбы безработных.

Каждый сам… Каждый сам…

Словно колеса поезда, гремящие по расшатанным шпалам, звучали в голове его эти слова, заставляя скорей вернуться из города в деревню.

IV

В воскресенье после полудня в усадьбе Ержабека было пусто, хоть шаром покати. Старый, мрачный господский дом дремал, словно седой старик. В низких покосившихся строениях, где жили батраки, царила тишина: мужчин Ержабек послал в деревню на собрание, которое он созвал, чтобы сломить оппозицию, вырвать ее с корнем, как недавно хвастал перед владельцем «Белого двора». А жены батраков были в поле, где грело солнце и на межах уже показались первые редкие побеги травы. Дети в чистых рубашонках, на которых еще ясней выступали свежие пятна грязи, кричали в роще, играя возле мутных луж и шлепая ручонками по воде; а те, что постарше, срезали ивовые прутья и мастерили первые дудки.

Казалось, на дворе не осталось ни одной живой души. Служанка Йожина Лепкова дрожала при мысли о возможности остаться в такой чудный воскресный день без прогулки. Она с утра ходила вокруг барыни, следя за каждым ее движением и стараясь угадать каждое даже не высказанное желание, лишь бы как-нибудь не навлечь на себя ее гнева и не оказаться наказанной. В конце концов она стала сама придумывать себе работу и поручения, которые госпоже Ержабековой даже в голову не приходили, собирая по крупинкам признательность и доброе расположение хозяйки, чтобы иметь возможность после обеда подойти и попросить: «Можно мне сходить домой, сударыня?»

Когда она наконец произнесла это, нервы ее были напряжены, как струна, как пружина только что заведенных часов, маятник которых еще не раскачался как следует. Госпожа Ержабекова — женщина незлая, но нетерпеливая и несдержанная, безотчетно испытывала в этот день огромную потребность в покое. Она взглянула на Йожину, в ее большие, оттененные длинными ресницами, напряженно открытые глаза, на ее смуглое, цветущее румянцем лицо, на всю ее стройную, статную фигуру и медленно произнесла:

— Ступай, ступай. Только не болтайся зря. И скорей возвращайся обратно!

Если б у Йожины было время, она расцеловала бы барыне обе руки. Но благодарить было некогда, и все свое чувство благодарности она выразила во взгляде, переводя его к ногам барыни в сдержанном поклоне. Потом повернулась, и только ее и видели!

— Ну-ну, ветреница! — улыбнулась было г-жа Ержабекова.

Но улыбка застыла на полдороге, сменившись выражением скрытой злобы.

Йожина выбежала из главных ворот усадьбы и направилась прямо в рощу. По спине ее плясали вплетенные в волосы розовые ленты, юбки в пышных сборках колыхались по бокам. Она выбежала прямо в сиянье дня; ее овеял ветерок, полный запаха забродившей соками земли; солнце засыпало лучами, словно кинув на нее целый сноп золотистой ржаной соломы.

— Йожина!

Она остановилась, прислушалась. Эмиль окликнул ее еще раз:

— Ты куда?

— Домой. Давно не была, — ответила она, обнажив в улыбке свои ровные белые зубки.

— Тебя ждет кто-нибудь? — шутливо, но с любопытством спросил Эмиль.

Она пожала плечами и топнула ногой, будто рассердившись, потом кинула на него быстрый взгляд из под ресниц и засмеялась достаточно выразительно, чтобы можно было понять: «Очень нужно. Я никем не интересуюсь».

Он стоял перед ней, румяный, высокий, еще почти ребенок, но в то же время уже взрослый барин с жадными глазами, в которых, однако, еще заметна робость. Йожина поглядела на его белые руки, нежные и мягкие; на правой у него красовался тоненький перстень с черным камнем. «Если б эти руки…» — подумала она. Но тотчас спохватилась, тряхнула головой, отгоняя эту мысль, — впрочем, не вполне успешно. Ей вспомнились вот такие же белые и мягкие руки Эмилиева брата, Альберта, ловкие, быстрые, проворные, которые однажды — это было зимой, на святках — сжали ее и опрокинули навзничь. Ее охватило горячее любопытство. Теперь она уже не поглядывала на Эмиля искоса, а открыто смотрела на его широкоплечую, похожую на отцовскую, фигуру и бритый розовый затылок. Жаждущий жизни молодой теленок, мускулистый бычок, тело и дыхание которого еще пахнут молоком…

— Не интересуешься? А если тобой кто-нибудь интересуется?

Она весело засмеялась и уклонилась от него, повернувшись на каблуках, а он легонько стукнул ее по плечу.

На его нескромный вопрос она ничего не ответила. Снова став прямо перед ним, опустив глаза и как будто без всякой задней мысли завела разговор о другом:

— Скоро уж, верно, молодой барин приедут?

— Скоро, — ничего не подозревая, ответил Эмиль. — Может, даже в конце будущей недели.

Солнце пробивалось сквозь ветви акаций рассеянными, ослабленными лучами. Волна горячей крови прилила к сердцу Йожины. Значит, действительно скоро! Ей сразу захотелось на вольный простор, на широкую равнину, где ничто не мешает стремлению ветра и бегу человека, где дороги вьются, как ленты, а поля гладки, как листы стекла, где небесный свод выгибается так высоко, что, кажется, вот-вот даст трещину, а запах земли возносится еще выше. Ей захотелось поскорей вон из рощи, туда, где можно разбежаться и остудить на ветру пылающий жар в крови.

— Мне пора…

Он не был удивлен ее внезапным уходом, только крикнул вслед:

— Не забудь напомнить вашему Данё, чтобы он оповестил ребят о завтрашней тренировке!

— Передам! — не оборачиваясь, крикнула она в ответ.

Даже потом, встретившись возле костела с Агатой, она не могла погасить в себе волнующее надеждами, пламенное дыхание весны. Словно обдаваемая горячей волной, вдыхала она сладковатый запах земли, млеющей перед новым зачатием, набухшей животворными соками и замирающей в огневых объятиях солнца. Все молодое и сильное, охваченное страстным стремлением, находило в ней отклик; по ночам желания и сны томили ее молодое здоровое тело. Каждая его клеточка словно еще более молодела, подчиняясь вечному возрождению любви, неиссякаемой, льющейся широким потоком в венах.

Как непохожа на нее была ее подруга, запертая в тесную каморку обветшалых предрассудков, связанная крепкими семейными путами Агата Маленцова, с гладкой прической, бледным лицом и сжатыми губами, похожая на монашку в крестьянской одежде, безразличную ко всему, совершающемуся вокруг.

— Я просто с ума бы сошла, если б меня сегодня не отпустили, — промолвила Йожина, не умея объяснить, что с ней. — Господи, какой день!

— Да, хорошо, — согласилась Агата, запрокидывая голову и любуясь кудрявыми облачками. — Славно весна начинается…

От этого ответа на Йожину словно пахнуло холодным ветром. Она поглядела на гладко причесанные, связанные в тугой узел волосы Агаты, на ее грустные глаза, отражающие торжественный зов весеннего желания равнодушно, словно зеркало, потом выразительно прищурилась и с притворной беспечностью спросила:

— А ты, Агата?

— Что?

— Ну… — продолжала Йожина с коротким смущенным смешком. — Я думаю, этой весной ты…

Агата не поняла, чем вызвано смущение подруги. Она удивленно поглядела на Йожину, и в глазах у нее стоял наивный вопрос: «Ты, собственно, о чем?»

— На тебя никто не поглядывает? — резко спросила Йожина, не дождавшись ответа.