— Ну не надо, не плачь из-за пустяков, — уговаривал ее Флавьер. — Стоит ли так переживать?

Он положил голову Рене к себе на плечо и стал ее тихо укачивать.

— Да, — прошептал он, — иной раз я и сам себя не узнаю. Меня преследуют воспоминания… Тебе этого не понять. Умри она мирно в своей постели… я бы, конечно, страдал, но со временем мог бы забыть… а она — тебе я могу это сказать, — она покончила с собой… бросилась вниз с колокольни… хотела бежать… от чего? Вот уже пять лет, как я пытаюсь это понять.

У Рене, которую он крепко прижимал к себе, вырвалось глухое рыдание.

— Ну-ну, — прошептал он, — все прошло… Видишь, я все тебе рассказал. Ты нужна мне, детка. Только не бросай меня. Еще раз я этого не переживу… Верно, я все еще люблю ее. Но и тебя я тоже люблю. Это все та же любовь… Такой любви не знал ни один мужчина… Все будет чудесно… стоит только тебе постараться вспомнить, что было потом… после колокольни…

Она приподняла голову, и Флавьер сильнее сжал объятия.

— Позволь мне договорить… Я хочу тебе в чем-то признаться. Я и сам это понял только на днях…

Он на ощупь нашел выключатель и погасил свет. Рене отлежала ему плечо, но он не стал менять позу. Прильнув друг к другу, они парили в полумраке, в котором двигались неясные тени. К какому утраченному свету тянулись они?

— Я всегда боялся умереть, — продолжал Флавьер чуть слышно. — Смерть других потрясала меня, напоминая, что и я умру… а с этим я не в силах был смириться. Я почти уверовал в Бога… ведь христианская вера обещает воскресение из праха… Тело погребено в пещере… ко входу привален камень… снаружи караулят воины… и вот на третий день… Я тайком пробирался к пещерам и кричал изо всех сил, этот крик еще долго раскатывался под землей… но он никого не будил… Было еще слишком рано… Но теперь, мне кажется, он был бы услышан! Если это правда… и если ты захочешь… тогда я больше не буду бояться. Забуду все, что говорили врачи. Ты научишь меня, как…

Опустив глаза, он взглянул на запрокинутое лицо. Глазницы казались пустыми. В смутном свете угадывались лишь лоб, щеки и подбородок. Сердце Флавьера переполнилось любовью… Он смотрел на нее и надеялся услышать хоть слово в ответ. Под окнами дребезжал трамвай, от проводов рассыпались искры, отблесками замелькали на стенах, на потолке… Зрачки Рене вдруг вспыхнули зеленым светом, и Флавьер в страхе чуть не отшатнулся.

— Закрой глаза, — прошептал он. — Не смотри на меня так.

Рука у него настолько онемела, что он ее совсем не чувствовал. Казалось, эта часть его существа уже умерла. Ему вспомнился тот миг, когда тонущая Мадлен потянула его за собой на дно и ему пришлось бороться и за собственную жизнь. И сегодня вечером какая-то сила увлекала его за собой на дно, но бороться больше не осталось сил. Теперь ему легче было бы уступить, отказаться от роли наставника и защитника. В конце концов, из них двоих тайной владела только она… Им все больше овладевала сонная одурь. Он еще попытался говорить, что-то обещать… но сам, весь во власти своих видений, постепенно превращался в бесплотную тень… Сквозь сон он слышал, как она вставала, вероятно, чтобы раздеться. Он беззвучно пошевелил губами, пытаясь произнести: «Мадлен… Останься со мной». Он спал, но не отдыхал по-настоящему. Только к утру сон его стал менее тревожным, и он не узнал, что на рассвете она долго смотрела на него и глаза у нее снова были мокрыми.

Проснулся он совершенно разбитый, с головной болью. Из ванной доносился шум воды, и это сразу его успокоило. Он поднялся. Черт возьми! Да он совсем раскис!

— Я сейчас выйду! — крикнула Рене.

Безрадостно и бездумно Флавьер созерцал голубое небо над крышами домов. Да, жизнь продолжалась — все та же бессмысленная жизнь. Как всегда по утрам, страшно хотелось выпить. После первой рюмки мозг прояснялся, и к нему возвращались все его привычные страхи. Неизменные, безысходные, они тут же занимали свои места, как хорошо начищенные ножи. Вот и она, в роскошном халате, купленном накануне.

— Ванная свободна, — сообщила она.

— Время терпит… Доброе утро… Как спалось? Я сегодня не в своей тарелке… Ты не слышала, я не кричал ночью?

— Нет.

— Я, случается, кричу во сне… Меня иногда мучат кошмары. С самого детства. Ничего страшного.

Он зевнул, посмотрел на нее. Она тоже выглядела не лучшим образом. Его тревожило, как она похудела в последнее время. Она стала причесываться, и Флавьер вновь поддался внезапному порыву.

— Дай-ка мне!

Он взял расческу, подвинул стул.

— Ну-ка, присядь здесь, перед зеркалом. Сейчас я тебе покажу, как это делается… Волосы, распущенные по плечам, — это до того старомодно!

Он старался казаться непринужденным, но от нетерпения у него подрагивали пальцы.

— И прежде всего, — продолжал он, — ты должна подкрасить их хной… А то у тебя одна прядь светлая, другая — темная… Это никуда не годится.

Волосы потрескивали, соприкасаясь с расческой, по их темной глади пробегали красивые отблески. Руки Флавьера ощущали их тепло. Они пахли сеном, выгоревшим на солнце лугом. От их влажных испарений он почувствовал легкое опьянение, как от молодого вина. У Флавьера перехватило дыхание; и Рене, чуть приоткрыв губы над сжатыми зубами, предавалась чувственному наслаждению. Ему удалось собрать волосы в пучок, его удерживало слишком много шпилек, но Флавьер и не рассчитывал, что прическа будет безупречной. Все, чего он хотел, — попытаться воссоздать ту благородную и целомудренную массу волос на затылке, которая придавала Мадлен безмятежное очарование женщины с картины Леонардо да Винчи. Уши теперь были открыты, так что стало заметно, какой они изящной формы. Выпуклый лоб вновь обрел свои благородные очертания. Флавьер склонился над головой Рене, чтобы нанести последние штрихи. Он пригладил тугой узел волос, одним взмахом расчески придал ему плавные, мягкие очертания, но тут же постарался скрыть избыток чувственности. Ему хотелось вылепить голову статуи, точеную, но холодную. Воткнув в волосы последнюю шпильку, он выпрямился и взглянул в зеркало на свое творение. Это оно! То самое лицо! Наконец оно снова перед ним — именно такое, каким столько раз описывал его Жевинь. Зеркало, освещенное косыми лучами утреннего солнца и светящееся, как акварель, сейчас отражало бледную, загадочную, погруженную в свои мысли женщину…

— Мадлен!

Он произнес ее имя, но она его не услышала. Было ли лицо, которое он различал в зеркале, ее отражением? Или это лишь иллюзия, мираж, как те картины, которые в конце концов удается различить глазу внутри хрустального шара? Он бесшумно обошел стул и убедился, что это не обман зрения. Медленные движения гребня, легкие, скользящие прикосновения пальцев погрузили молодую женщину в глубокую задумчивость. Но вот она ощутила на себе его взгляд, вздохнула и сделала над собой усилие, чтобы повернуть голову и улыбнуться.

— Еще чуть-чуть, — прошептала она, — и я бы уснула… Мне все еще хочется спать…

Она рассеянно взглянула на свою прическу.

— Совсем недурно! — похвалила она. — Да, так и правда лучше. Только ведь это совсем не держится.

Она встряхнула головой, и из волос дождем посыпались шпильки. Потрясла сильнее, и пучок развалился, волосы волнами рассыпались по плечам. Она расхохоталась, и Флавьер после пережитого испуга ответил ей нервным смехом.

— Бедненький ты мой! — сказала она.

Он продолжал смеяться, прижимая ладони к вискам и чувствуя, что не в силах больше оставаться в этом номере. Он задыхался. Ему необходимо было солнце, трамвай, уличный гам, толпа. Ему нужно было немедленно забыть то, что он увидел. Он чувствовал себя алхимиком, который прикоснулся к золоту. Он наспех умылся, слишком сильно открывая краны и то и дело натыкаясь на полочку над умывальником.

— Я пока спущусь? — предложила она.

— Нет, подожди меня. Ты что, не можешь минуту подождать?

Он произнес это таким изменившимся голосом, что она подошла к дверям ванной.

— Что это с тобой?

— Со мной? Ничего… Что со мной может случиться?