— Пастис![41]

Но прохладный крепкий ликер не успокоил его. Все тот же неотвязный вопрос вертелся в мозгу: Рене была Мадлен, и все-таки Мадлен была не совсем Рене. Никакой доктор Баллар не поможет ему разгадать эту загадку. Если только он не ошибался с самого начала, если память не подвела его. Ведь он почти не знал ту, прежнюю Мадлен… С тех пор столько всего произошло… Полно! Разве образ Мадлен не преследовал его днем и ночью? Разве не хранил он его, подобно иконе, в душе своей? Он бы с закрытыми глазами узнал Мадлен, сразу бы ощутил ее присутствие. Нет, это сама Мадлен была не похожа на других женщин, как будто принадлежала к другому виду. И как раньше она не вполне вошла в роль Полины, теперь ей было не по себе в роли Рене, словно разум ее не в силах был избрать одну из оболочек. Быть может, она окончательно превратится в Рене… Но нет! С этим он никогда не смирится. Ведь Рене была стареющей женщиной, лишенной утонченности и обаяния Мадлен… и еще потому, что она отвергла все доказательства, которые он мог ей предоставить.

Он заказал еще один аперитив. О каких доказательствах он говорит? Можно ли так называть бездоказательные утверждения? В нем жила внутренняя убежденность, что она — Мадлен. Этого недостаточно. Чтобы уличить ее, заставить признаться, что она прячется под личиной Рене, нужны более вещественные, бесспорные улики. Но какие?

Спиртное согрело его. Он попытается сосредоточиться, чтобы превратить этот тлеющий огонек в свет истины. Кажется, он нащупал одну возможность установить истину. Уж ее он не упустит! Сколько раз он видел у Рене в сумке удостоверение личности: Суранж Рене Катрин, род. 24 октября 1916 года, в Дамбремоне, департамент Вогезы. И что же?

Он расплатился и еще немного поразмыслил. Его идея казалась вполне разумной. Он вышел из кафе и сел в трамвай, идущий к почте. Из-за того, что он только что надумал, в душе будто возникла пустота. Глядя на заурядные лица столпившихся на платформе пассажиров, Флавьер почти сожалел, что он не один из них. Тогда бы страх не терзал его.

На почте он безропотно встал в очередь. Если только телефонные линии восстановлены и вызовов не слишком много, то очень скоро он будет знать правду…

— Могу я позвонить в Дамбремон?

— Какой это департамент?

— Вогезы.

— Дамбремон? — повторил служащий. — Это, верно, в округе Жерардмер. В таком случае… — Он обратился к другому служащему: — Ты-то должен знать… Дамбремон в Вогезах… Господину нужно позвонить.

Тот поднял голову:

— Дамбремон?.. Боши сровняли его с землей… А в чем дело?

— Насчет метрики, — сказал Флавьер.

— Мэрии больше нет… ничего нет. Ровное поле и куча камней…

— Как же мне быть?

Служащий пожал плечами и вновь склонился над своими записями. Флавьер отошел от окошечка. Значит, архивов больше не существует. Не сохранилось записей гражданского состояния. Нет ничего, кроме удостоверения личности, выданного в октябре или ноябре 1944 года… Но что толку в этом удостоверении? А доказательство, единственное доказательство того, что Рене уже жила на свете в ту пору, когда Мадлен…

Он понуро спустился с лестницы. Такого доказательства не существует. Никто никогда не сможет установить, что они жили на свете в одно и то же время, что их действительно двое. А если их не двое…

Флавьер шел куда глаза глядят. Не следовало ему пить. И ходить на почту тоже не следовало. До этого у него не так скверно было на душе. Почему он не может просто любить эту женщину, не отравляя их совместную жизнь бесконечными расспросами? Так или иначе, это косвенное доказательство на самом деле ничего не доказывает. Совпадение не является доказательством. Что же теперь? Ехать в Дамбремон? Копаться в развалинах? Он становится невыносимым. А что, если она его бросит, устав от подозрений, упреков, мелочного надзора? Да… Что, если она однажды сбежит от него?

От этой мысли у него подкосились ноги. Он на минуту остановился на углу улицы, прижав руку к груди, как больной, прислушивающийся к стуку своего сердца. Потом, сгорбившись, медленно побрел дальше. Бедная Мадлен! Как ему нравится мучить ее! А заговори она, скажи: «Да, я умерла… Я возвратилась оттуда…» — разве он не упал бы замертво от этих слов?

«Кажется, — подумал он, — я и правда схожу с ума!» Чуть позже ему вдруг пришло в голову: «Логика, доведенная до крайности, — это, возможно, и есть то, что зовется безумием!» У дверей гостиницы он поколебался, потом, заметив цветочную лавку, купил несколько гвоздик, букетик мимозы. Цветы украсят номер. Рене не будет чувствовать себя пленницей. Он вошел в лифт. В тесной кабине запах мимозы усилился, напомнив ему тот, давнишний аромат… И снова им овладело наваждение. Когда Флавьер толкнул дверь номера, его мутило от отвращения и отчаяния. Рене лежала на постели. Флавьер швырнул букет на стол.

— Ну? — сказал он.

Что такое? Она плакала. Ну нет! Он подошел к ней, невольно сжимая кулаки.

— В чем дело?.. Отвечай! Что случилось?

Он поднял ее голову, повернул лицом к свету.

— Бедная девочка! — сказал он.

Он никогда не видел Мадлен плачущей, но не забыл, как однажды на берегу Сены по ее бледным щекам струилась вода…

Он закрыл глаза, выпрямился.

— Прошу тебя, — прошептал он, — сейчас же перестань плакать… Ты ведь не знаешь…

Внезапно, охваченный гневом, он топнул ногой:

— Прекрати! Прекрати!

Она села, привлекла его к себе. Они не двигались, будто чего-то ждали. Наконец Флавьер обнял Рене за плечи.

— Прости… Нервы совсем расходились… Все равно я к тебе хорошо отношусь…

За окном постепенно темнело. Было слышно, как внизу позвякивает трамвай, то и дело на проводах вспыхивали электрические разряды, отражаясь в оконном стекле. Мимоза пахла влажной землей. Прижавшись к Рене, Флавьер понемногу успокаивался. Зачем искать, вечно искать чего-то? Ему было хорошо рядом с этой женщиной. Конечно, он бы хотел, чтобы она была той, прежней Мадлен; но в сумерках, приложив небольшое усилие, он мог представить себе, что рядом с ним была она, в своем черном платье, на мгновение вырвавшаяся из поглотившей ее тьмы.

— Пора спускаться к обеду, — сказала она тихо.

— Нет… Я не голоден… Давай останемся.

Это будет чудесный отдых. Она останется с ним, пока длится ночь, пока ее лицо у него на плече будет казаться просто бледным пятном… Его охватило чувство такого душевного покоя, какого он не знал никогда раньше. Нет, их не двое… Не стоит искать объяснений… Он больше не боялся.

— Я больше не боюсь, — прошептал он.

Она погладила его по лбу. Он почувствовал ее дыхание у себя на щеке. Запах мимозы разливался по комнате.

Он бережно подвинул ее тело, чувствуя исходящее от него тепло; лег рядом, нашел руку, коснувшуюся его лица.

— Иди ко мне!

Матрас рядом с ним прогнулся. Он не отпускал ее руку, касался ее осторожно, будто хотел пересчитать пальцы. Теперь он узнавал это узкое запястье, короткий большой палец, выпуклые ногти. Как же он мог забыть? Боже! Как хочется спать! Настал его черед погрузиться во тьму, где жили причудливые призраки прошлого. Он видел перед собой руль, на котором лежала маленькая, такая живая рука, та самая, что развернула пакет, перевязанный голубой ленточкой, та, которая скомкала карточку с надписью: «Воскресшей Эвридике»… Он открыл глаза. Рядом с ним лежало неподвижное тело. Минуту он прислушивался к ее дыханию, затем, приподнявшись на локте, поцеловал ее в закрытые глаза, губами ощутив их чуть заметное движение.

— Если бы только ты сказала мне, кто ты! — прошептал он.

Ее теплые веки стали мокрыми от слез. Он ощутил их вкус на своих губах. Затем поискал под подушкой свой носовой платок, но не нашел.

— Я сейчас.

Он бесшумно проскользнул в ванную. Сумка Рене была там, среди флаконов на туалетном столике. Он ее открыл, порылся в ней, но носового платка не было. Зато его пальцы нащупали кое-что такое, что его заинтересовало… какие-то продолговатые бусины, как будто ожерелье. И верно, это было ожерелье. Он подошел к окну, поднес его поближе к бледному аквариумному свету, сочившемуся сквозь матовые стекла. По янтарным бусинам побежали золотистые блики. У него задрожали руки. Ошибки быть не могло. Это было ожерелье Полины Лажерлак.