Таранин продолжал утверждать, что он ни в чем не виноват и что убийство произошло в его отсутствие. Но этому голословному отрицанию вины противостояла цепь доказательств. Их было вполне достаточно. Следствие можно было считать законченным.

Борисов, старший следователь областной прокуратуры, ехал в Тихалево для проверки жалобы обвиняемого. Соседи по купе еще спали, когда его разбудил проводник: скоро выходить.

Накануне Борисов долго не мог заснуть, размышляя о порученном ему деле. За скупой биографией Таранина он видел солидного и по возрасту и по положению человека, отца двух детей. И вдруг убийца?.. Водка, она, конечно, до всего довести может, но всё же...

В восемь часов десять минут поезд прибыл в Тихалево. Борисов еще не бывал здесь и, спустившись со ступенек вокзала, сразу же оказался в центре строительной площадки. Привокзальную площадь окружали строящиеся здания. Цветник совсем затерялся между кучами щебня, нагромождением бетонных плит и панелей. Прохладный воздух еще не успел наполниться пылью и был особенно зво́нок: негромкие разговоры и шутки рабочих отчетливо доносились до Борисова. И всё это так не вязалось с не оставлявшими следователя мыслями о Таранине, о тяжелом преступлении, совершенном здесь же, в этом городе, рядом с людьми, которые с таким огоньком возводят эти стены...

Борисов отправился разыскивать отделение милиции. В городе было много новых домов. Магазины только еще обзаводились вывесками, учреждения явно отставали от них. Местные жители и без вывесок знали, где им найти суд, сберкассу или больницу. Но приезжему было нелегко. Борисову пришлось трижды справляться, прежде чем он добрался до цели.

Начальник милиции приветливо принял следователя..

— С чем пожаловали? — поинтересовался он.

— Да вот, по делу Таранина. Жалобу подал.

— Как же, знаю. Отвертеться думает... Еще жалуется...

— Это его право, а нам проверять надо.

— Удачно приехали. Завтра как раз конвой отправляю. На обратном пути можем доставить его.

— Вот и хорошо, — сказал Борисов. — Чем скорее, тем лучше.

Конвойные ввели Таранина. Спросив разрешения, он тяжело опустился на стул.

Перед следователем сидел пожилой плотный мужчина в черном, не первой свежести, пиджаке. Нельзя сказать, чтобы лицо его, заросшее густой щетиной, было слишком приятным. Глубокий шрам пересекал правую половину лба и терялся в тронутых сединой волосах.

Борисов начал с неизбежных вопросов о месте рождения, возрасте, месте жительства, прошлых судимостях.

— Где получили ранение? — спросил он.

— Под Новосокольниками, — тихо ответил Таранин и еще тише добавил: — Вот кровь проливал... а теперь сижу ни за что...

— Ну, в этом надо разобраться еще, — ответил Борисов. — Расскажите всё, что вам известно по делу.

Слегка заикаясь от волнения, Таранин довольно сбивчиво повторил то, что было известно из предыдущих допросов.

— Таранин, — сказал следователь, выслушав обвиняемого, — вы знакомы с показаниями Ани Ивановой. Она говорит, что слышала, как вы кричали: «Хочешь я тебя зарежу!», видела вас смеющимся у трупа. Девочка не заинтересована в исходе дела, чем же объяснить, что ее показания расходятся с вашими?

— Врет она, гражданин следователь. Научили ее, вот она и мелет всякую ерунду про меня.

— Кто научил?

— Я не знаю кто, но то, что она говорит — неправда. И резать я никого не собирался и над трупом не смеялся.

— Хорошо. Скажите тогда, почему у вас на одежде кровь человека?

— Не может этого быть, гражданин следователь.

— Как не может! Вот, читайте заключение экспертизы...

— Не знаю, просто ничем не могу объяснить... Может, на работе руку порезал...

— Отчего же вы об этом не говорили раньше? На допросах десятого и двадцать седьмого июня вы показали, что никаких порезов у вас не было.

— Расстроен я был тогда, запамятовал:

«В тюрьме поднаучили», — отметил Борисов.

— В каких отношениях вы были с Накатовым?

— В хороших.

— А вот жена Накатова говорит, что вы были в ссоре с ним.

— Да какая же это ссора. Поругались немного, месяц не разговаривали, потом помирились. И когда это было — год назад. Жаль мне его, гражданин следователь. Двоюродным племянником мне приходился. Погиб ни за что.

Борисов поморщился:

— Куда и зачем вы выходили во время выпивки из квартиры Накатов а?

— А кто его знает! Пьян был. Может, за водкой, а может, еще куда. Вернулся — на лестнице Леша лежит. Вот тут меня и забрали. И понимаете, гражданин следователь, никто мне не верит. Даже в тюрьме не верят. «Брось, — говорят, — папаша. Не виноват, так не сидел бы здесь».

Таранина увели. Борисов остался один. Он задумался. Глубокая обида прозвучала в последних словах Таранина: «Никто мне не верит!» Вместе с тем он держался с чувством собственного достоинства. Некоторая грубость в выражениях, но не в тоне разговора была, видимо, присущей ему чертой.

Борисов снова лист за листом просмотрел всё дело. «Предположим, не Таранин. Кто же тогда? Молчанов? Кто-нибудь третий? Нет, третий, пожалуй, исключен. Самоубийство? Где же тогда нож? Версия о самоубийстве отпадает. Ну, а Молчанов? Против него данных никаких нет. Но предположим, что убийца — он. Ведь если не Таранин, то он. Всё ли ясно в его поведении? Прежде чем бежать в милицию, Молчанов поднялся к себе на второй этаж. Зачем?»

Перечитывая показания милиционера Смирнова, Борисов обратил внимание, что Молчанов в тот вечер говорил о ножах. На допросах он о ножах даже не вспоминал. Почему?

Следователь вызвал сержанта Смирнова. Тот охотно повторил всё, что ему было известно.

— Только ушел Косолапов, — заканчивал он свой рассказ, — вдруг появляется Таранин. Я его хорошо знаю. Говорю: «Василий, что же вы наделали?» Молчит, по голове только себе стучит. Я опять: «Кто же его зарезал? Ты знаешь?» А он опять по голове стучит да приговаривает еще: «Что я наделал! Что я наделал!» Очень расстроен был.

— Что же это он по голове стучал?

— Да у него привычка такая, — ответил Смирнов. — Помню, встретил я его как-то сильно навеселе, он тоже так стучал по голове и бормотал: «Что я наделал! Что я наделал!» Ранен он был в голову и контужен. Оттого наверное.

«Странная привычка, — подумал Борисов. — Надо будет получше заняться Тараниным».

Выяснить, кто работал с Тараниным на рынке, не представляло труда.

— Поговорите с Журавлевой, — посоветовал начальник милиции. — Лет пять с ним вместе работает.

— ...Мария Гавриловна, вы знаете Таранина? — спросил следователь Журавлеву.

— Уж сколько лет вместе работаем, — ответила она. — Нервный он очень, товарищ следователь. Как что не по нему, сразу кричать начинает. Драться, правда, не любит, да и крови не выносит...

— Как это не выносит, — улыбнулся Борисов, — он же мясо рубит?

— А вот так и не выносит. Мясо-то он рубит, а поросенка резать — человека нанимает. Да чего там поросенка, курицу и ту зарезать не может. Такой уж характер.

— Характер, значит?.. А вы слышали об убийстве Накатова?

— Как же, слыхала, весь город говорит. Только это не Василий Иванович. Не такой он человек. Нервный он, это правда, а так и муху не обидит.

— А ножа вам у него не случалось видеть? — продолжал Борисов.

— Видела, да не один, а целых три.

— Большие?

— Большие, которыми мясо разделывают.

— Не помните ли вы случая, чтобы Таранин во время работы порезался?

— Нет, не помню. Он ведь опытный, двадцать лет на этом деле.

— Что ж, — сказал Борисов, — давайте запишем ваши показания.

Прощаясь со следователем, Журавлева вдруг спохватилась:

— Знаете что, ножом-то Таранин не резался, а вот костью незадолго до ареста руку поцарапал. Подходит ко мне и говорит: «Перевяжи, Маша, руку, кость острая попалась». Ну я тряпочкой обмотала царапину, а перевязать, и нечем. Взяла тогда шерстяную нитку и обвязала сверху. Помню еще сказала: «Надо, начальник, аптечку на рынке завести, а то и бинта у нас нету».