Она, вытирая руки о непривычный, странный в этих местах передник, некоторое время с улыбкой, склонив голову набок, слушает, потом говорит:

- Ну, Сашок, ну. Айда-ка давай за стол.

Товарищ бабушка знает много ласковых слов. Но

сейчас ее внуку нужны другие - по лицу видно, устал, находился.

- Скидавай-ка одежу, сухое вот на…

От одежды сырым тянет, не домашним: выстудился, выветрился из нее по такой погоде домашний дух.

Всю неделю лили дожди, и лейтенант, заходя в сушилку, видел одну и ту же картину: гремучие, словно жесть плащи вперемежку с другими - тяжелыми и мокрыми, с острым запахом гор и йодистой влаги. Сапоги, к которым днем липла, как приклеивалась, вязкая грязь, казались замерзшими, съежившимися воронами.

Природа тоже порастеряла за последние дни свои сочные краски, притихла, как бы уснула. Раскидистый гранат, на ветру стукающий ветками у ворот казармы, стал мельхиоровым, дымчато-серым, зимним, и Суворин по-своему, как научился на горной границе, решал, что навалившиеся дожди вот-вот принесут с собой зиму. В ночи, когда шум дождя глушит собственные шаги, того и гляди объявится «гость».

Это перед бабушкой Суворин отчитывался бодро: «Дозорная тропа проходима, контрольно-следовая полоса в полном порядке…» На самом деле контрольно-следовую полосу размывало, и свободные от службы пограничники спешно восстанавливали ее, греясь на перекурах густо-заваренным горячим чаем. Стихия рушила, человек восстанавливал. Сизифов труд…

Лейтенант, видя недолговечность работы, на которую тратилось столько сил, старался казаться бодрым,- не для себя, для своих подопечных. Шутил, издалека завидев Марью Спиридоновну с плетеной корзинкой теплых творожных ватрушек для солдат:

- Сверяйте часы: двенадцать ноль-ноль. Домовая кухня прибыла.

Но к концу недели и он выглядел осунувшимся, уставшим. Сквозь гул в голове доносилось до его слуха монотонное, отяжелявшее веки, убаюкивающее слово: спать, спать, спать… Зарыться в бабушкины подушки и спать - безмятежно, долго, как в детстве…

Когда поужинав, лейтенант готовился лечь в постель, в горах опять с перекатами громыхнуло - не то от редкого в осеннюю пору грома, не то от обвала, и Суворин на слух пытался определить, где завалило дозор-ку. Мозг, этот сторож нашего тела, еще удерживал Суворина на зыбкой волне между явью и сном, еще руководил лейтенантом, подсказывая, что надо бы послать к месту завала солдат, и Суворин чуть слышно пришлепнул губами, как бы вслух соглашаясь: «Пошлю-ю»,

С этими мыслями он и заснул, не слыша ни тихих, воздушных шагов Марьи Спиридоновны, ни слившегося в единый звук шума дождя, ни даже внезапного, резкого среди ночи стука в дверь и голоса дежурного: «В ружье!»

Проснулся вдруг, через секунду, от чего-то тревожного, неспокойного. Сел на кровати, с хрустом потянулся. Не определить было: то ли ночь проспал, то ли прилег на секунду. По комнате, согнувшись, будто отыскивая что-то, ходила Марья Спиридоновна. Лейтенант окликнул:

- Чего тебе, ба?

- Саш,- ответила она почему-то шепотом,- тут солдатик к тебе прибегал. Ружье спрашивал. Да ты спи, спи, Сашок, я вынесу. Где оно?

- Какое ружье? Тревога!

…След обнаружили перед рассветом. Размытая их строчка - после дождя остались лишь углубления, вмятины - сначала уводила к поселку. Потом неожиданно повернула в горы.

- Петляет,- сказал Суворин.- Или потерял ориентиры и сбился, или хорошо знает горы. Кто обнаружил след?

- Старший наряда сержант Провоторов.

- Молодец! Собака?

- Найда.

Все складывалось, как обычно: вовремя обнаружено нарушение, застава поднята «в ружье», тревожная группа ушла по следу. Одно было плохо: сообщений от нее пока что не поступало.

В поселке, словно за тридевять земель, одна за другой вспыхивали по цепочке желтые лампочки в домах - дружинники готовились прийти на помощь пограничникам. Поднятые по тревоге, солдаты до. тонкостей знали, что там сейчас происходит. Строятся для переклички расчеты. Те, кто имеет машины и мотоциклы, заводят моторы, чтобы перекрыть все тропинки, на которых возможно появление нарушителя. Председатель колхоза - человек беспокойный, горячий - поторапливает людей, взвинчивает и без того энергичные сборы: «Вай-мий, чего копаемся? Чего копаемся? Уйдет, собака…»

- За мной! - скомандовал Суворин и повернул в горы.

Лучи фонариков поисковой группы толкали впереди себя негустые кружки света, выхватывая нагромождения камней, бурлящие потоки, стекающие с гор, стволы крепких кустарников, до белизны ободранные в обвалы.

- Сержант Маслищев! С отделением - в обход. Встреча у столба. Павлихин, Муромцев, Приходько - к шлагбауму. Дружинников расставьте по отвилкам дороги. Остальные цепочкой - за мной! - командовал Суворин.- Славнин, держитесь рядом! От меня ни на шаг.

Радист Славнин радостно объявил:

- Товарищ лейтенант, сообщение! Тревожная группа ведет преследование. Нарушитель уходит на северо-запад в сторону границы.

- Передайте: продолжать преследование. Мы возвращаемся на рубеж прикрытия.

Суворин двигался уверенно, быстро. Та безвыходная, выматывающая злость, что в нем копилась на непогоду, когда он вместе с другими работал на восстановлении инженерных сооружений границы, замкнулась на одном неумолимом, как приказ, слове: догнать!

Он не оглядывался назад, уверенный, что Славнин, радист, а за ним на некотором отдалении и вся поисковая группа, идут следом: было острое чувство присутствия за спиной человека.

Было. Внезапно его не стало, словно оно могло оказаться стальным, материальным, и его вдруг отсекли чем-то острым, как отсекают канат.

Суворин оглянулся, вслушиваясь в немую темноту. Он различил сначала слабый всплеск, .потом бульканье, словно мелкие камешки сыпались в воду. Светя фонариком, он вернулся назад на десяток шагов. Под лучом фонаря мутно и холодно блеснула вода в полукруглой, как сжатая миска, вымоине. Бочажками такие зовут на Урале.

Теперь уже отчетливо были слышны бурные всплески, будто в тесной вымоине билась крупная рыба.

Фонарь высветил сначала квадратные углы радиостанции на широких ремнях, потом - мокрую, без фуражки голову Славнина. Радист, молча, пытался выбраться из каменной миски, полной воды. Но, видимо, тут было глубоко, потому что Славнину никак не удавалось уцепиться за край.

Суворин неловко, в спешке упал вниз - даже в такую минуту внезапно резко, обостренно почувствовал, как тяжело плеснула вода через край, осыпались камни.

Славнина, так и не произнесшего ни звука, он ухватил из-за спины под мышки, стараясь держаться с ним на плаву. Мешала рация, и отчего-то казалось, будто тянешься к человеку через высокий стол… А дно не нащупывалось, было где-то далеко-далеко, чуть не на другом конце земного шара, и тяжесть в руках лейтенанта становилась неимоверной, даже ему неподсильной. Он непонятно для чего шептал, как заклинание:

- Держись, миленький, держись…

К ним уже спешили на помощь: склонившись над бочажиной, подавали связанные солдатские ремни.

…Перед Марьей Спиридоновной лейтенант стоял, как провинившийся школьник. Пытался, как всегда, бодро шутить, словно ничего не произошло:

- Товарищ бабушка, докладываю: нарушитель задержан…

- Вижу, вижу! Герой… Скидавай-ка штаны! Куртку, штаны, все скидавай!

- Товарищ бабушка!..

- Скидавай! - еще раз властно приказала она и с силой потянула с него одежду.- В войну не с такими богатырями справлялась. Упрямится еще…

Положила его на постель, ловко, одним кругом сняла фольгу с бутылки и, не жалея, пригоршней плеснула ему водки на спину, яростно принялась растирать ее тугими и крепкими, как доска, ладонями.

Он млел от тепла и заботы, покорно поддаваясь ее приказам, когда она плотно, словно младенца, закутывала своего рослого внука в шерстяное одеяло. Потом бабушка торопливо, удивительно смешно, вперевалку поспешила на кухню за чаем, велев ему лежать смирно. Он лежал, уткнувшись носом в подушки, которые пахли далеким сосновым Уралом, бабушкиными руками и еще чем-то неуловимо близким, дорогим, волнующим…