Такой уникальный знак мог быть заказан, конечно, за большие деньги. И это молчаливо, но убедительно говорило в пользу того, кто им обладал. Но… знак мог быть и подарен! И тут воображение уводило далеко.

Свои рыжие волосы Штильмарк зачесывал на косой пробор, чуть прикрывая низко положенной прядью слегка покатый лоб. И хотя ни по цвету, ни по форме здесь не усматривалось прямого сходства, почему-то напрашивалась ассоциация… Может быть, потому, что из-под нависшей пряди посверкивал острый, напряженный, почти маниакальный взгляд.

У себя на родине Амадей Штильмарк выглядел еще более подтянутым, движения его были обдуманны. Очень обдуманны. Казалось, что каждый его жест продиктован параграфами некоего протокола, который Штильмарк хранит в себе. И это тоже входило в его значительность. Как делают значительным сейф содержащиеся в нем ценности.

Речь партайгеноссе Штильмарка выражала его значительность не прямо, не в лоб; он не повышал голос, не делал нажима в определенных местах и даже обычно не буравил в это время слушателей своими странновато впивающимися глазками. Опустив их, тихим голосом без модуляций он выдавливал из себя, словно нехотя, словно отрывая от себя бесконечно нужные ему самому — но, так и быть, уж он поделится ими — истины. Короткие фразы не всегда даже соответствовали течению беседы. Но меняли это течение.

Высказывания Штильмарка были подобны обломку скалы, свалившемуся в ручей и таким образом круто изменившему его русло.

Для стороннего наблюдателя, тем более для «летописца», было немаловажным то обстоятельство, что коммерсант, деловой человек, каким Штильмарк всем представлялся в Швейцарии, оказался здесь, в рейхе, вовсе другой фигурой — политического толка.

Занимая какое-то положение в партии, веско ронял оценки, давал благожелательно советы, а с ним, Лавровским, был особо предупредителен и, пожалуй, откровенен.

— Ваша супруга, герр Эуген, — он так фамильярно уже называл его, все-таки знакомство их имело то особое значение, что, собственно, оно изменило жизнь Лавровских, — ваша супруга обладает многими достоинствами. Главное из них: умение национально мыслить и претворять мысли в дела. Вы знаете, герр Эуген, наша партия воспитывает политически все слои немецкого народа. Женщины, — Штильмарк многозначительно поднял брови, — немаловажный объект для этого воспитания. Ведь именно они держат дом, семью. Фюреру не безразлично, какой дух царит в доме, в семье немца. А?

— Надо думать, — неопределенно отозвался Лавровский.

— Не так уж часто, но все же встречаются женщины, удел которых быть не только объектом политического воспитания, но и… — рыжие брови поднялись еще выше, — субъектом его… Фрау Вагнер-Лавровски счастливым образом принадлежит именно к таким. Она — прирожденный организатор. Почему я употребляю слово «прирожденный»? А?

Загадочный взгляд, брошенный на собеседника, принудил того признаться, что он не имеет об этом собственного мнения.

— Вот-вот! — еще более оживился Штильмарк. — Вы не знаете… И многие другие тоже, быть может, не поймут меня… Моя мысль заключается в том, что способности фрау Эммы не воспитывались в ней в недрах ее семьи…

Так как Лавровский молчал, он продолжил:

— Я имею в виду, что покойный господин Вагнер, несомненно почтенный человек, такого воспитания, однако, дать не мог. А?

— Не мог.

— Вот, вы со мной согласились. Значит, эти способности, этот талант у фрау Эммы — что? Прирожденный!.. — Уловив тень иронической усмешки на лице собеседника, Штильмарк пояснил: — Он дремал в ней, этот талант, дремал, пока эпоха не пробудила его… Особенность нашего времени в том и состоит, что оно вызывает к жизни все силы нации…

«К чему бы все это? — думал Евгений Алексеевич. — Не просто же так затеян разговор, не для того только, вероятно, чтобы повысить акции фрау Лавровски в глазах ее собственного мужа!»

Они сидели в одном из уютных уголков «Брунгильды». Обдуманная меблировка ее как раз была направлена на создание условий для таких разговоров. Удобные модные кресла на металлических трубках неохотно выпускали из своих мягко пружинящих объятий, на столике перед ними красовалось все необходимое «обеспечение» такой беседы…

Так в чем же все-таки ее смысл? Лавровский не давал себе труда ломать голову над этим, твердо зная, что доводы разума тут ни при чем.

Он только вдруг отметил, что перемена в облике Штильмарка заключалась не только в еще большей законченности всех его черт, но и в их направленности к определенному образцу. Существовал эталон воздействия, именно следуя ему, вел свою линию Штильмарк. Сначала обстоятельное и неспешное разъяснение обстановки, затем темпераментное, ломающее всякое сопротивление, ошарашивающее поднесение на открытой ладони вывода, от которого уже никуда не денешься!

Высказывания Штильмарка внезапно забили фонтаном или, скорее, гейзером, от их жара терпение Лавровского стало быстро испаряться, и он, сделав некоторое умственное усилие, уловил суть: Эмма Вагнер-Лавровски была замечена «наверху», ее энергия и способности оценены, ей прочат место в руководстве «Женским союзом» в масштабе рейха!

Лавровский так и предполагал, что это будет какая-нибудь очередная нелепость! Но что, собственно, требуется от него? Почему понадобилась такая пышная преамбула?

Оказывается, понадобилась! Для чего? Для того, чтобы нейтрализовать противодействие с его стороны! Но с какой стати ему противодействовать? Пусть его жена делает оглушительную карьеру. Если это на пользу ей и в какой-то степени рейху…

Высказавшись таким образом, он услышал, что снял камень с души Штильмарка, ибо тот ничего не хотел предпринимать «за спиной мужа».

Отсюда стало ясным, что карьера Эммы двигается именно Штильмарком. Однако оставалось смутное ощущение, что есть еще что-то, связанное с перспективой возвышения Эммы. И это пока не прояснилось, хотя, несомненно, где-то на этом вытянутом к солнцу стебле имелся некий шип…

Вечер на вилле «Брунгильда» на этот раз был «малым приемом». По нынешней моде гости не собирались за общим столом, а располагались где придется, их обносили вином и закуской при том, что имелся еще бар, где можно было поживиться не с довоенным, конечно, размахом, но достаточно удивительными по теперешнему времени вещами.

Так как бутылка, стоящая перед ними, опустела и никто не показывался, чтобы ее заменить, Лавровский, вспомнив о своих обязанностях хозяина, собрался распорядиться сам, но Штильмарк остановил его неожиданным вопросом:

— Вы знаете этого господина?

Достаточно было беглого взгляда, чтобы узнать медленно и даже торжественно, как бы церемониальным шагом приближавшегося к ним Бруно Венцеля.

Лавровский еще не успел ответить, как тот уже предстал перед ними и выразил такую радость от встречи, что никак невозможно было не предложить ему хотя бы присесть. Лавровский и сделал это с чувством нарастающего недоумения: кого и зачем наприглашала в их дом Эмма? Вопрос этот оставался, конечно, чисто риторическим: самый ход ее мыслей и намерений был для него скрыт.

Штильмарк, приподнявшись, но ровно настолько, чтобы подчеркнуть дистанцию между ними, протянул Венцелю свою небольшую пухлую руку, покрытую рыжеватым пухом, как новорожденный цыпленок, и Венцель принял ее, словно великий дар. И с такими же знаками уважения и какого-то даже ликования, прерывистыми уверениями в своей радости от встречи приветствовал Лавровского.

Венцель, как ни странно, вовсе не изменился, и, может быть, именно от этого так живо вспомнилось Лавровскому, что однажды этот человек помимо своей воли дал ему сигнал опасности. Какой сигнал несет встреча с ним сейчас?

Это было трудно предугадать, но неприятное ощущение, не оставлявшее Лавровского с самого начала разговора, перешло в другую стадию: ожидание какого-то неожиданного, непредугаданного удара со стороны. Словно он уже долго сидел по горло в болоте, но сейчас чья-то рука протянется, мощная ладонь накроет его голову, чтобы затолкать его на самое дно.