– Морниваль не справился. Я это знаю лучше, чем кто бы то ни было, ведь я в него входил.

– Не справился, – согласился я. – И ты там был. Но я не намерен позволить одним и тем же ошибкам произойти дважды. Эзекиль, тогда ты был в неведении, и твоя роль состояла в том, чтобы советовать заблуждающемуся глупцу. Мы очень далеко ушли от тех, кем были в ту эпоху идиотского оптимизма. Что тебя преследует, брат? Что гложет твой дух и разум?

Я думал, будто одолел его. Он предупреждал меня не настаивать, но я верил, что мудрость и искренность моих слов, наконец, преодолеет броню его скрытности.

– Хайон, ты ведь не склонен к дерзости. Она тебе не свойственна. Нарушение субординации не у тебя в крови, тебя надо к нему подталкивать. Так почему ты упорствуешь в этом?

– Я знаю, что чувствую.

Я снова увидел проблеск раздражения в уголках его глаз.

– Твои туманные опасения возникают как раз потому, что ты понятия не имеешь, что чувствуешь. Знай ты это, не продолжал бы задавать вопросы.

– Так скажи мне, Эзекиль. Скажи, что кроется в крике варпа. Само Око вопит твое имя. Нерожденные демоны кружат возле тебя ореолом страдания. Что там? Что тебя зовет?

Его глаза встретились с моими, и я в тот же миг понял, что зашел слишком далеко. Его губы сжались в тонкую линию, и он лениво потер двумя клинками Когтя друг о друга, издав скрежет, будто от точильного камня.

Нагваль зарычал, чувствуя мою тревогу посредством симбиотической связи.

Ты разозлил его, – передал мне зверь, как обычно, выражая свои эмоции без прикрас. Его душа кипит.

Холодный взгляд Абаддона переместился на демона. Из-за рычания? Он почувствовал, что говорит существо? Интересный вариант – нежелательный, но интересный.

Тихо, Нагваль.

– Это в тебе говорит твой отец, колдун, – сказал Абаддон. – В твоих словах тщеславие, ведущее свой род от Магнуса Красного – ощущение, будто знаешь больше других, знаешь лучше. Гордыня убежденности в том, что лишь ты один знаешь, как распорядиться своим умом. Ты видишь то, чего не можешь понять, и это оскорбляет твой разум, ведь в своей надменности ты уверен, что никто кроме тебя не способен с этим разобраться.

– Все не так, – заверил я. – Я хочу лишь, чтобы ты доверял мне, доверял всем нам в Эзекарионе. Мы твои советники и защитники. Мы – те голоса, что дали клятву всегда говорить тебе правду.

Он повернулся ко мне, глядя на меня с едва сдерживаемой холодной злобой.

– Хайон, ты единственный, кто выдвигает мне такие обвинения. Единственный, кто шепчет о своих сомнениях и льет их мне в уши. Единственный, кто скребется в стены моего разума и требует его впустить, отчаянно желая быть свидетелем каждой моей мысли. Другие доверяют мне, но не ты. Не гордый и мудрый Искандар Хайон. Почему же?

Он не дал мне ответить, жестом велел замолчать и продолжил:

– Ты смотришь на меня с подозрением. И я скажу тебе, почему, колдун. Это потому, что ты боишься. Боишься, что я подведу тебя, как подвели нас отцы. Боишься, что после возрождения братства меня обманом заставят вновь его отринуть. Боишься, что овладевшее Гором безумие просочится ко мне в голову и превратит меня в такую же самодовольную и заблуждающуюся пустышку, какой он был к концу восстания.

Я молчал. Сказать было нечего. Отрицать хоть одно из его слов означало бы оскорбить нас обоих. Он озвучивал мои мысли, как будто читал их с листа пергамента.

– Если хочешь поговорить со мной, Хайон, говори с позиций мудрости, сдержанности и доверия. Если необходимо, говори с позиции неведения. Это хотя бы приемлемо. Но не говори из страха.

Он покачал головой с чем-то близким к отвращению. Это простое движение пристыдило меня куда сильнее, чем его обвинения.

– Порой, брат, я готов поклясться, что ты позабыл, как ненавидеть. Остались только подозрительность и страх. Возле меня не будет трусов.

Я шагнул к нему, чувствуя, как руки сжимаются в кулаки.

Я не трус. Эти слова я вогнал в его разум не намерением, но одной лишь силой убежденности. Он напрягся от их удара, а через мгновение улыбнулся:

– Может и нет, – в его голосе больше не было гневной резкости. – Ты действительно веришь, будто мне нужна твоя помощь, брат? Будто я настолько уязвим, что стану жертвой тех же заблуждений, которые сгубили наших отцов?

Я осмелился улыбнуться, хотя веселья в этом было крайне немного.

– Дело не только в моем здоровом отвращении к существам, что называют себя богами. Эзекиль, варп вокруг тебя находится в движении. Я это ощущаю без сомнений.

После этого он умолк. Даже спустя все эти тысячелетия я с кристальной четкостью помню, как он взвешивал свое решение, прежде чем заговорить. Поверить мне или наказать? Посчитать, что мои тревоги искренни, или же счесть меня глупым и опасливым?

– Очень хорошо, Хайон. Я дам тебе ответы, которых ты ищешь. Поговорим об этом, когда вернешься с Маэлеума.

Я уставился на него, пытаясь угнаться за внезапной сменой направления его мысли. Маэлеум? Что за безумие?

– Зачем посылать меня туда?

– А зачем я тебя куда-либо посылаю? – парировал он.

– Но на Маэлеуме некого убивать. Там вообще ничего нет.

– Ты так думаешь? – его тон был настолько нейтральным, что я не знал, дразнит он меня или спрашивает всерьез.

Я точно был прав – после потерь, понесенных в ходе мятежа против Императора и побоищ, что произошли за время Войн Легионов. Кровь Сынов Гора лилась, лилась и лилась – чаще всего от рук наших прежних союзников, каравших их за бегство на Терре. Что же до выживших, то большинство наших воинов и офицеров происходило из Сынов Гора, последовавших за Абаддоном и Фальком обратно в свой странствующий дом на борту «Мстительного духа». Сколько могло и впрямь остаться на приемной, оскверненной родной планете. Ныне Маэлеум был безжизнен – гробница мертвого Легиона.

Однако Абаддон всегда знал больше, чем показывает. Даже тогда у него были глаза и уши по всему Оку, уединенно пребывающие на своих местах и доносящие известия втайне даже от Эзекариона.

– Я веду «Мстительный дух» прорвать блокаду Схождения Анвида, – произнес он с исключительным спокойствием и рассудительностью. – И потому мне нужно, чтобы ты отправился на Маэлеум вместо меня.

Стало быть, не убийство. Нечто худшее – нечто такое, для чего я куда меньше годился.

По ряду причин меня редко выбирали посланником нашего Легиона. Чаще всего эту сомнительную честь приберегали для Телемахона, и в те первые дни он был как военачальником, так и вестником. Я с радостью уступал ему эту славу, поскольку роль дипломата вызывала у меня отвращение, хотя как-то раз я и спросил Эзекиля, почему он так редко выбирает меня.

– Для создания альянсов нужно не только запугивать и угрожать. Ты слишком холоден. Слишком бесстрастен, слишком руководствуешься здравым смыслом. Слишком… – и тут он сделал паузу. – Слишком тизканец.

– Это все явно достоинства, а не изъяны.

Абаддон посмотрел на меня так, будто я подтвердил его правоту.

Так что обычно выбирали других. Эзекиль отправлял их впереди нашего основного флота, выдвигать условия лидерам соперничающих группировок, предлагая союз или капитуляцию. Как нетрудно представить, эти посольства встречали различный прием.

В самом начале появление Телемахона зачастую служило поводом для веселья. Абаддона считали мертвым, а «Мстительный дух» ушел за зыбкую грань между историей и мифом. Так что Телемахона считали безумцем – воином, который не в силах освободиться от прошлого и приносит весть о невозможной судьбе безразличным к ней полководцам. Тех, кого не удавалось убедить, вскоре просвещало явление, которое они прежде полагали невероятным: «Мстительный дух», с беспечной легкостью прорывавшийся сквозь их флотилии и разорявший их города.

В последнее время, когда столь многие группировки собирались под безжалостным взглядом Даравека, дабы противостоять нашему возвышению, наших посланников встречал все более враждебный прием.