Наконец, как показало изучение монастырских книг и синодиков, ни царь, ни родственники казненных за редким исключением не делали вкладов за упокой их души, тем самым на том свете их души лишались заступничества и предстательства со стороны церкви[915]. Между тем церковное предание влагает в уста умерших следующие слова: «… зяща ми и безгласна и бездыханна, восплачите обо мне братии и други, сродницы и знаемии…» Православная церковь учит, что один вздох скорбящего и молящегося сердца, едва слышимый в жизни земной, как гром раздается в жизни небесной, где сила спасительных таинств ощущается полнее[916].

Примечательно, что, когда Курбский указывает царю на его грехи, Грозный напоминает тому агиографический рассказ о монахе, осудившем своего умершего собрата за пьянство и блуд. Во сне инок увидел себя на пороге райских врат и услышал голос Иисуса: «Не это ли антихрист, присваивающий себе мой суд?» Иван укоряет князя за отсутствие милосердия к падшим (!) и напоминает своему оппоненту, что «тем более пострадают те, которые совершают много нечестивых дел, и присваивают себе право на Божий суд..»[917].

Выходит, Грозный вполне осознает, что осуждающий заслуживает большего наказания, чем грешник, однако уверен в том, что на него этот закон не распространяется. «Я знаю, что истинный Бог наш Христос – противник гордых гонителей, – пишет Грозный. – Станем рассуждать, кто из нас горд: я ли, требующий повиновения от рабов, данных мне от Бога, или вы, отвергающие мое владычество, установленное Богом…»[918]

А.Л. Юрганов пришел к выводу, что Грозный счел себя одним из главных героев апокалипсических пророчеств и нашел оправдание всем своим действиям, в том числе и преступным, читая «Житие Андрея Юродивого»[919]. Последнее произведение – памятник византийской литературы, автором которого считается константинопольский монах Никифор (X в.). (Любопытно, что славянский перевод «Жития..» был опубликован в Великих Четьях Минеях митрополита Макария[920]). Главный персонаж произведения христианский подвижник и аскет Андрей (V в.) рассказывает ученику о кончине мира. По его словам, во дни «последнего царя» не будет больше не притесняющих, ни притесняемых, потому что он с помощью страха заставит сынов человеческих быть благоразумными, а преступников из знати смирит и предаст смерти[921].

Грозый убежден в том, что сам Бог вверил в его власть рабов, коих он волен казнить и миловать. Поэтому беглец Курбский не только изменил царю, а «против Бога восстал», поставил себя вне христианства, а значит, после смерти по нему не должны совершаться заупокойные службы[922]. Как видно, Иван не боится выносить самые страшные приговоры и заклятья, и тем самым уподобляться антихристу.

Но противники Ивана рассматривали его не как «последнего царя», а как самого Антихриста. Чтобы обосновать такой вывод, Андрей Курбский проследил генезис царя-Антихриста, начиная от его предков, сообщая «как посеял дьявол скверные навыки в добром роде русских князей». Князь рассказывает историю развода и пострижения Саломонии Сабуровой, женитьбы Василия III на Елене Глинской, чему пытался воспрепятствовать добродетельный Вассиан Патрикеев, сравниваемый автором с Иоанном Крестителем. «Так зачат был наш теперешний Иван, и через попрание закона и похоть родилась жестокость…» – резюмирует Курбский[923].

Писателю было хорошо знакомо эсхатологическое учение о приходе в мир Антихриста. Курбский переводил труды Иоанна Дамаскина, много размышлявшего о конце мира. Дамаскин учил, что «..не сам диавол сделается человеком, подобно тому, как вочеловечился Господь, – да не будет! Но родится человек от блудодеяния и примет на себя все действования сатаны; ибо Бог, предвидя будущее развращение его воли, допустит диаволу поселиться в нем»[924]. Предположение византийского богослова о том, что Антихрист «родится убо от блуда», стало отправной точкой «Истории князя Московского», сочиненной Курбским. Для Курбского Русь оставалась единственной страной, сохранившей истинную христианскую веру, «изрушившуюся» в остальном мире, и поэтому ее гибель представлялась писателю катастрофой вселенского масштаба, а разрушительные деяния Грозного приобретали эсхатологический смысл.

«Изолгание бытия»

Россия не раз переживала потрясения, которые современникам виделись предзнаменованием гибели или перерождения всей человеческой цивилизации. Вскоре после Октябрьской революции философ Н. Бердяев напишет: «Личина подменяет личность. Повсюду маски и двойники. Изолгание бытия правит революцией. Все призрачно..Нигде нельзя нащупать твердого бытия, нигде нельзя увидеть ясного человеческого лика»[925]. В опричной революции 1565 года ярко проявилась страсть Грозного к скоморошеству и травестии. Как известно, православная церковь крайне отрицательно относилась к игрищам и представлениям скоморохов. В них виделись не только отзвуки язычества прежде всего осуждалась попытка человека изменить, отречься, пусть понарошку, пусть на время, от данного Богом облика. Лицо – не просто главный элемент внешности, это знак личности христианина, изменить лицо – значит стать другим человеком, изменить данному в Святом Крещении имени, отречься от своих грехов и добродетелей.

«Утрата целостного «я» есть утрата лица, его благодатной возможности стать ликом (как и положено было в промыслительной судьбе человека богоподобного существа). Лицо обращается в маску..»[926] И эти маски Иван беспрерывно меняет. Как замечает Д.С. Лихачев, в своих посланиях царь постоянно играет какую-либо роль: «Грозный предстает перед нами величественным монархом и бесправным подданным… безграничным монархом и униженным просителем… духовным наставником и грешным иноком.» При этом Д. С. Лихачев подчеркивает, что Грозный был искренен даже тогда, когда впадал в скомороший тон: «Это было актерство азарта, а не притворство из расчета»[927]. Это важное наблюдение, из которого выходит, что лицедейство Грозного – не прием, не уловка, а прямое проявление его натуры, в которой слиты игра и реальность.

Царь и великий государь Иван Васильевич примерял не только разные лики, но и имена. Он и Парфений Уродивый, автор канона Архангелу Михаилу, он же Иванец Васильев или Ивашка Московский. Так Грозный подписывал грамоты «царю» Симеону Бекбулатовичу – крещеному татарскому царевичу, которого Иван посадил на великое княжение осенью 1575 года. Власть новоявленного государя была номинальной, проявлялась она лишь в тех случаях, когда Иван мог полицедействовать. Например, Грозный подает Симеону челобитные, где униженно просит Симеона указать «как нам своих мелких людишок держати.». Симеон передвигался в царском поезде, в то время как Иван довольствовался простым возком.

Если опричнина, к тому времени отмененная, являлась пародией на удельное княжество, то царство Симеона Бекбулатовича – пародией уже на саму опричную систему. Грозный взял себе в удел Псковскую землю и переехал в опричный дворец на Арбате, а Симеон, став руководителем земщины, остался в Кремле. Вновь обособившись от России, Грозный переиначил на новый лад порядки, характерные для ордынского ига, когда власть русского удельного князя зависела от благорасположения золотоордынского хана. Наконец, поставление Симеона – демонстрация неограниченных возможностей царя, способного воздвигать из камней чад Авраамовых, из татарского царевича – правителя России. Не мудрено, что высокий полет фантазии Грозного не смог оценить сугубый материалист Платонов, который с раздражением заметил о воцарении Симеона, что «это была какая-то игра или причуда, смысл которой неясен, а политическое значение ничтожно»[928].