Сколько я спал — не помню, но на рассвете меня кто-то растолкал. Дергали меня за ноги и кричали. Я открыл глаза и увидел свою жену с кухонным ножом. Он грозно поблескивал в ее руке. Я зажмурился.

— Убийца! — кричала она. — Проклятый! Вставай!

Я вскочил как ужаленный и от испуга потерял равновесие. Ударился о печку и снова открыл глаза. Жена продолжала кричать, а нож сверкал в ее руке. Рядом с ней стоял Иван, виновато склонив голову. В ногах его чернел вальтер.

— Я не стрелял, — хныкал Иван, — я его только зарядил…

— Не хватало еще, чтоб ты начал стрелять…

Я понял все. Быстро оделся, опасливо поглядывая на нож в руке жены, поднял вальтер с полу и пошел к товарищу Мичеву вернуть ему оружие. Старый политзаключенный вначале очень удивился. Но когда я рассказал ему о своих несчастьях, он начал смеяться, да так громко, будто это была самая веселая история, какие ему когда-либо доводилось слышать.

— Хорошо, хорошо, — успокоил он меня. — Сохраню его для твоего сына, когда вырастет… Ты же понимаешь, революция еще не закончилась! — Потом он похлопал меня по плечу и проводил до двери: — Иди разноси письма! Каждый должен быть на своем посту, брат!

Сближение города и деревни

В последнее время в прессе и на собраниях, да и на нашей улице Экзарха Иосифа все чаще стали говорить о сближении города и деревни. По этой причине была создана бригада во главе с ответственным Иваном Г. Ивановым из налогового управления. Он с большим старанием отнесся к порученному делу. Расклеил по улицам афиши, в которых призывал всех сознательно относиться к своим обязанностям. А студент Мекишев из художественной академии, снимавший у нас жилье, нарисовал плакат — обнявшихся по-братски крестьянина и рабочего — и повесил его перед входом в почтовое отделение, где всегда было много людей. Кроме этого, он вырезал из картона серп и молот и приколотил их над дверью харчевни «Граово». Так было положено начало наглядной агитации в нашем квартале, после чего Иван Г. Иванов пришел к нам домой, чтобы оказать на меня личное воздействие, поскольку я все еще стоял немного в стороне от общей работы и находился под влиянием своей жены, которая с недоверием относилась к этому сближению.

Однажды вечером все собрались в нашем полуподвале: жена, сын, я и студент Мекишев, который, как я уже сказал, жил у нас. Этот скромный, задумчивый юноша согласился спать на кухне вместе с нашим Иваном. Приехал он откуда-то из тырновских сел и поэтому ему время от времени присылали то корзинку винограда, то сушеных слив для компота, то потрошеную курицу с двумя-тремя головками лука вместо внутренностей, чтоб не испортилась, пока путешествует по почтам и станциям. В те времена почта работала с перебоями, я не боюсь признаться, хотя и сам служил в этом ведомстве. Таким образом, Мекишев помогал нам и деньгами за жилье, и питанием. Да он особенно и не сидел дома, а больше все рисовал в академии или убивал время со своими коллегами в клубе. Так или иначе, Мекишев нам не мешал, особенно мне, потому что ни за материальной стороной своей жизни он слишком не следил (мы сами с женой и моим сыном Иваном съедали присланную ему из села курицу и другие продукты), ни чрезмерной гордости своей профессией не проявлял, как это, рассказывают, бывает с некоторыми другими художниками. Были, конечно, и у него недостатки, но не такие уж роковые, вот за это мы его и терпели. Был он, прошу меня извинить, не совсем чистоплотный и редко менял свою толстую хлопчатобумажную рубашку, не говоря уже о штанах, которые были похожи на железные трубы и о которых никто бы не мог сказать без ошибки, какого они цвета — коричневые или синие. Но все это зависело от его профессии, потому что он непрерывно пользовался красками, а у нас в квартале бани не было. В городской же, как известно, очереди не кончаются ни днем ни ночью, да и воды не всегда хватает, вот и возникают всякие неприятности.

Но помогал Мекишев по наглядной агитации, как я уже сказал, здорово. По этой причине Иван Г. Иванов относился к нему с теплотой и говорил, что с помощью Мекишева мы можем стать победителями в соревновании с другими кварталами, где таких художников не было. А товарищ Мичев так прямо и сказал: «Это наша находка. Не обижайте его, потому что он человек чувствительный!» И мы все дрожали над Мекишевым, за исключением моей жены, которая, как вам известно, холодное и не вполне сознательное существо и почти ничего не понимает в искусстве, не говоря уже о политике. Она не только не давала спать Мекишеву в кухне по утрам, гремя и стуча посудой, но и иногда посылала его и в лавку, часто посмеивалась над его длинными волосами, говоря ему, что он кандидат в Кокалянский монастырь. Много было и других подобных глупостей, однако я их не слушал. Мекишев, конечно, принимал эти ее наскоки за шутку и объяснял, что все художники носят длинные волосы да еще и бороды, а в качестве доказательства показывал нам их портреты, которые нарисовал, когда они позировали ему.

— Не донимай его, — сказал я жене, — потому что он может пожаловаться товарищу Мичеву, который защищает людей искусства.

— Ну и пусть жалуется, — отвечала она мне и резала ножом мясо, принесенное из лавки. — Я хочу его выгнать, потому и разговариваю с ним так.

Она с еще большим остервенением резала мясо, и казалось, что она не мясо режет, а меня кромсает. Я замолчал, чувствуя, как накаляется атмосфера.

Однажды я сказал Мекишеву:

— Возьми да нарисуй ты ее в конце концов, глядишь — и завоюешь ее авторитет.

А он мне ответил:

— Не живописна. Очень полная.

— Ничего! А ты нарисуй ее похудее… Зато помиритесь.

— Боюсь, что карикатура получится.

— Попробуй, браток, — попросил я его. — Попробуй!

— Я подумаю.

Вот примерно так развивались наши взаимоотношения, когда у нас появился Иван Г. Иванов, чтобы оказать на нас влияние своим агитаторским словом и своим убеждением.

Он постучал в нашу дверь и вошел. Мы в это время сидели у стола, играли в карты с Мекишевым, а сын мой записывал результаты. Жена моя, как всегда, хлопотала на кухне. Вот в таком положении и застал нас Иван Г. Иванов.

— Это же буржуазная игра, товарищи!.. Вместо того чтобы послушать музыку или какую-нибудь беседу по радио, вы играете в карты.

Я бросил карты на стол и извинился.

— Вы провели агитбеседу с соседями? — продолжал он. — Организовали хоть одно совместное обсуждение важной проблемы? А картины у тебя, Мекишев, готовы?

— Нет рамок.

— О рамках не твоя забота. Я их заказал… А как Радка, готова или все еще нет? — обратился он ко мне.

— Еще нет, — раздался из кухни голос моей жены.

Иван Г. Иванов посмотрел на меня озадаченно, потому что не ожидал такого ответа, который его и рассердил, и смутил.

— Как это понимать, брат? — спросил он меня на манер товарища Мичева, как в последнее время говорил и я сам. — Это оппозиция или как?

В это время из кухни вышла моя жена с ножом, который блестел в ее руке.

— Я не готова и никогда не буду готова! — сказала она, остановившись перед самым носом Ивана Г. Иванова. Это был высокий худой человек, бывший, как вы знаете, портной. Одет он был в идеально отглаженные брюки в клеточку и возвышался над нами как жердь со своим горбатым носом и усиками.

— Ты это серьезно?

— Вполне серьезно.

— Подтверди письменно, — продолжал он, открывая свой портфель. — И чтобы не было тебе грустно, когда ты завтра пойдешь в комиссариат за продовольственными карточками…

— Значит, угрожаешь? — занервничала жена.

— Да, угрожаю, — ответил Иван Г. Иванов и, закрыв свой портфель, направился к двери.

Жена моя кинулась ему вслед, но он весьма ловко ускользнул, мелькнув в дверном проеме. Итак, он не позволил ей оставить за собой последнее слово, как она это всегда любила. Может быть, поэтому она, сгорая от амбиций, и набросилась на нас, начала ругать крестьян, говоря, что они, мол, лодыри, дармоеды, и при этом, не переставая, в возбуждении ходила взад-вперед по комнате.