— Что-то не могу этого припомнить…

Она громко засмеялась, встала и пошла на кухню принести холодной воды. Я смотрел, как она идет. Ее крупная фигура легко двигалась по квартире. Гергана почувствовала, что я за ней наблюдаю.

— Потолстели, потупели… Неприятно, да? А тогда ты остановил меня неподалеку от реки и пригрозил, что утопишься, если я тебе не отвечу… Я рассмеялась и сказала: «Топись!» Но ты не утопился.

— Сожалеешь?

— Да, конечно.

Мы засмеялись, хотя нам не было особенно весело.

— Я стала черствой.

— Почему ты так решила? Ты же заботишься о трудящихся.

— Не особенно. Не люблю копаться в жизни людей, устраивать им отдых летом.

— Да, ты рождена для другой работы. Я всегда говорил об этом. Тебе бы стать дипломатом…

— А тебе?

— Мне ничего не надо.

— Вот как?

— Я говорю вполне серьезно. Я доволен своим положением.

— Не верю!.. Выпей воды!

— Спасибо. После кофе холодная вода очень кстати.

Она молча смотрела, как я пью воду, и ждала. И я спросил:

— Скажи мне, пожалуйста, сейчас, в чем я провинился перед тобой? В том, что не нашел в себе силы утопиться?

— Нет, я довольна уже и тем, что ты выразил готовность умереть за меня… Мне тогда другого и не нужно было. — Она задумалась, а потом неожиданно продолжила: — Скажу тебе честно, я часто вспоминаю тот случай, особенно сейчас, когда никто не хочет умереть за меня! Будто меня и не существует… Разве это не страшно — быть одинокой среди стольких друзей и товарищей, стольких близких и родных?.. Как быстро пролетела жизнь… Где наши стремления и идеалы?.. Сейчас мы мечтаем перебраться в Пловдив, чтобы дети могли учиться. По сравнению с Пловдивом здесь провинция.

— Ты права.

— Нет, не права! Разве не мы строили этот город, чтобы жить в нем? Разве не мы назвали его городом молодости? Разве не мы клялись, что оставим свои кости в этой земле?.. Я не могу примириться со своей канцелярией. Ты вот что-то делаешь, что-то строишь… А что делаю я?.. Подшиваю бумаги, оформляю чей-то уход из жизни… И мечтаю о Пловдиве.

— Ты преувеличиваешь, Гергана.

— Нет, не преувеличиваю. — Она встала и открыла окно, чтобы впустить в комнату свежий воздух летней ночи.

Ветви берез белели в освещенном электрическим светом проеме окна, словно покрытые снегом.

— Ты думаешь, что я, быть может, стала мещанкой, — продолжала Гергана, возвращаясь на свое место. — Нет, не стала, не стала, не стала!

Ее мучили те же самые мысли, которые терзали и меня, и я очень хорошо понимал Гергану. Мне захотелось обнять ее и успокоить. Если бы кто-нибудь успокоил меня…

— У нас светлые идеалы, Гергана, — сказал я. — Это идеалы нации, народа. Мы строим новую жизнь, новое общество… Что может быть лучше, что может быть возвышеннее этого?

— Нация, народ, идеалы… Боюсь я этих слов, — с горечью сказала она. — Сидя в канцелярии завода, я мечтаю о квартире в Пловдиве… А ведь я могла быть и другой… Как мог быть другим и ты… Как могла быть другой и твоя бывшая жена…

Я вздрогнул от неожиданности, услышав эти слова, и насторожился: почему Гергана упомянула Виолету? Решил быть более внимательным.

— Каждый день приходят анонимные письма. Чего только не пишут о ней! — продолжала Гергана. — И как только им не надоест бумагу марать, этим крючкотворам? И где они находят время заниматься такими подлыми делами?.. Читаю эти письма и думаю об этих людях. Нехорошо думаю…

— О чем пишут-то?

— О безобразиях.

— И ты им веришь?

— А почему я должна им верить? Не верю, но знаешь, у меня такое чувство, что всякий раз от их клеветы что-то остается. Можно ли смыть эту грязь навсегда?

— У Виолеты жизнь сломалась после моего ареста.

— Не знаю, верное ли это слово. Что значит сломалась? А если она с самого начала жила не задумываясь?

— Нет, я считаю, что ты не совсем права в отношении Виолеты. Удар, нанесенный по мне, был ударом и по Виолете. Наша маленькая семья была разрушена. Раскидало нас в разные стороны… В этом вся причина.

Гергана вдруг рассердилась.

— Не могу ей простить, — начала она медленно и резко, — что она своим поведением опозорила наше поколение. Я не была с ней хорошо знакома, но ведь она вместе с нами строила наш город, наши фабрики и заводы, наши земледельческие кооперативы… Почему она пренебрегла своим достоинством, растоптала его? Этого я ей не прощу! И прямо тебе скажу, я даже жалею, что мы взяли ее к себе на работу.

— Ну так увольте.

— Как же мы ее уволим? Жить-то она должна? Она же совсем пропадет. Виолета потеряла почву под ногами, хотя и делает вид, что ей все безразлично. Молокососа этого надо наказать, а его никто не наказывает!

— Но ведь его исключили?

— Этого мало. Прежде всего она сама должна его вырвать из своего сердца. Понимаешь?

— А если она его любит?

— Глупости!.. Все мы в свое время были влюблены! Мы должны быть строгими с такими безответственными типами!..

— Строгими, но не жестокими.

— Что ты меня уговариваешь?.. Хочешь еще кофе?

— Если можно.

Она встала, вновь ушла на кухню, чтобы поставить кофеварку на плиту, и возвратилась.

В это время проснулся Иванчо и, движимый смутной ревностью, а может, просто любопытством, вышел к нам. Он был в новой полосатой пижаме, в которой почти терялось его худое хилое тело. Остатки его поредевших волос были всклокочены, и это придавало ему жалкий вид. Он был бледен, словно его только что вытащили из холодной воды. Казалось, Иванчо нисколько не удивился, когда увидел, что я еще здесь и разговариваю с его женой. Молча сел на кушетку и виновато улыбнулся. Попросил стакан холодной воды. Гергана опять встала и ушла на кухню.

На улице было тихо, из окна тянуло прохладой. Гергана варила кофе, а мы с Иванчо молча смотрели друг на друга. Я представил себе, сам не знаю почему, что женщина на кухне — моя жена. Такое вполне могло быть, если бы десять лет назад она поверила мне. Может быть, и я бы стал таким же жалким, как этот шмыгающий носом человек, сидящий напротив меня на кушетке, окончательно потерявший свое лицо… Кто знает! Где-то в глубине моей души возникало неодолимое желание отомстить ему за то, что он вмешался в нашу жизнь, которая могла бы быть и нормальной, и счастливой. Однако я понимал, что он здесь ни при чем. В чем его вина? Почему Царица предпочла шута?.. Я мог бы встать сейчас, пойти на кухню, обнять ее, сказать ей, что больше не могу без нее, посмотреть ей в глаза, которые всегда были холодными, как железо, как лед, как могила… Нет, нет, я не сделаю этого. Я буду последним подлецом, если позволю себе посмотреть на Гергану с грязным намерением пьяного шофера, ворвавшегося сюда, чтобы нарушить спокойную жизнь этих людей.

Из кухни вышла с подносом Гергана… Сильное, крупное тело, холодный взгляд, пронизывающий насквозь… Она словно прочитала мои порочные мысли. «Зачем я пришел сюда? — подумал я, злясь на себя. — Пусть они живут, как хотят. Пусть будут благословенны их дети. А я выпью свой кофе и уйду отсюда с миром, как это делали во все времена добрые люди…»

— Завтра воскресенье, можно и попозже лечь спать, — донесся до меня ее голос.

Муж Герганы с жадностью потянулся к кофе, но она уклонилась от него, поднесла кофе мне и снисходительно усмехнулась:

— Предпочтение нужно отдавать гостю!

Иванчо отодвинулся в угол кушетки, а я дрожащей рукой взял чашку, стараясь не пролить горячую жидкость. Какая разница, кто получит кофе первым? Царица останется со своим Иванчо, а я… Я останусь со своими подлыми мыслями обманутого человека, который воображает, что имеет на что-то право.

— Осторожнее, не обожгитесь! — предупредила она.

Мы пили горячий кофе и молчали. Через открытое окно в комнату врывался густой запах созревших хлебов, и мне казалось, будто я на току. Я словно слышал шелест спелых колосьев, падавших в примитивную деревенскую молотилку. Вот она, эта молотилка, и погубила мою маму — единственную радость моей жизни… Как далеко ушло то время! Мне было приятно вдыхать всей грудью благоухание фракийской равнины, равнины с ее дорогами, тополями и прохладной тенью старых ореховых деревьев…