— Пойдем! — сказала Виолета, резво поднявшись.

— А цветы, цветы! — закричал я, бросаясь за ней.

— Пусть останутся в ресторане!..

— Возьми хотя бы розы…

— Мне все равно… Предпочитаю им чертополох!

Я едва успел расплатиться с официантом, который догнал меня уже у выхода. Объяснил ему, что спутнице моей внезапно стало плохо и поэтому мы так быстро ушли. Он сказал, что всякие случая бывают, и проворчал, что такие посетители, как мы, только осложняют ему работу. А может быть, он просто был недоволен, что в суматохе я не догадался оставить ему чаевых, как это делают другие.

Виолета нетерпеливо расхаживала перед входом в ресторан, сердясь на меня за то, что я задержался.

12

Стояла удивительно тихая ночь. Над головой висели крупные фракийские звезды. Луна еще не взошла. Где-то далеко на берегу Марицы в зарослях ивняка квакали лягушки, и голоса их разносились по долине реки. Было уже время, когда появляются светлячки.

Я молча шел рядом с Виолетой. Мне было грустно. Я думал о ней. Сначала она была счастлива с закупщиком-хористом. Это был талантливый певец и неопытный торговец. Угодил в тюрьму. Потом был артист самодеятельного коллектива, лирико-драматический тенор. Вскоре его перевели в другой самодеятельный коллектив, и они потеряли друг друга. После этого появился Масларский. Она абсолютно ничего ему не позволяла. Но он был крайне нетерпелив и мучил ее своей настойчивостью.

— У меня никого нет, понимаешь? — говорила она усталым, охрипшим голосом, будто пытаясь пересилить кваканье лягушек. — Я должна была защищать сама себя, понимаешь? И защищала. Но он был слишком нахален. Конечно, я стойкая!

Она наклонила голову вниз, чтобы я не видел ее глаз, и шла довольно твердо, хотя и проиграла сражение с Евгением Масларским. Я смотрел время от времени на ее лицо и удивлялся: она хорошо скрывала обманутые надежды за деланной гордостью.

— Хотела его перевоспитать, сделать из него человека, — продолжала она. — Он был способный юноша. Учился заочно на инженера-механика, но вот уже полгода не сдает экзамены. Говорит, что из-за меня. Но я ему не верю. Он слабохарактерный. Не люблю таких людей. Полная противоположность тебе.

— Да брось ты!

— Нет, правда. У тебя есть воля, ты упорный, а он — податливая глина, пластилин. Куда его повернешь — туда и идет… Кто ему улыбнется, на ту и налетает. Я сказала ему: «Так нельзя! Или со мной или с какой-нибудь другой…» Пыталась вести разговоры о культуре — сплошная тупость. Меня бросает в дрожь при воспоминании о его легкомыслии… Представь себе, когда его исключили из комсомола, он хотел избить ту женщину, что работает в отделе кадров. Считал, что она виновна… А она, бедная, как я узнала, и понятия не имела обо всем этом. Он стал просто невозможен, и товарищи справедливо поступили, что вышвырнули его! Таким не место в комсомоле… Я, к сожалению, была в него влюблена. Ты не знаешь, что это такое… Прости за откровенность. Нас с тобой разделяют десять лет, и если мы сейчас не будем откровенными, то когда же?

— Ты права.

— Да, я потянулась к нему, может быть, и потому, что больше не могла быть одной! Понимаешь? Я очень, очень одинока… А он мог стать прекрасным человеком… Ему только надо было найти своего мастера, который отшлифовал бы его как следует.

— А почему ты сама не попыталась?

— Пыталась, но не сумела. Я так устала… Не могу ничему радоваться. Даже вот эта звездная ночь мне безразлична. А помнишь, как было когда-то? Меня волновала луна, цветы… А теперь? Ничего меня не трогает. Почему? Спрашиваю себя и не могу ответить. Может быть, я постарела?

— Ты преувеличиваешь, Виолета!

— Нет, я очень хорошо знаю себя.

— Да, конечно.

— Последнее мое утешение — книги… Прости, пожалуйста, что я тебя занимаю этими разговорами, но все-таки…

— Говори, говори.

— Я целую неделю молчала, словно приговоренная к смертной казни. Никому не могла рассказать о своей муке. Может быть, поэтому я так хорошо сегодня и читала… Правда, я хорошо читала?

— Отлично, Виолета! Ты прирожденная артистка!

— Не надо, не преувеличивай!

— Я говорю правду!

— Это заслуга поэта, а не моя!

Она замолчала, и лицо ее несколько смягчилось. Она ухватилась за соломинку, которую я ей подал, и теперь пыталась выбраться на берег. Я хотел ей помочь, как попавшей в несчастье родной сестре, потому что мне нечего было с ней делить, кроме одиночества.

Незаметно мы дошли до квартала, где она жила. Новые черепичные крыши молчаливо топорщились под звездным куполом. То здесь, то там во дворах лаяли собаки. Это был квартал, куда в ближайшее время собирался переехать и я. Где-то поблизости находился дом Лачки.

Стояла мертвая тишина. Все спали. Мы замолчали, будто боясь кого-нибудь разбудить. Я понимал, что люди не могут жить в одиночестве. Но когда они вместе, им все равно тяжело. Как же тогда устроить свою жизнь, чтобы быть счастливыми? И что, в сущности, значит счастье? Она крепилась, но я чувствовал, что ее сердце обливается слезами. Как ей помочь? Очевидно, то, что она испытывала сейчас, не было только ревностью. За ревностью скрывалось страдание, заставлявшее ее рыдать. Напрасно я пытался проникнуть в ее душу. Она молчала. И может быть, жалела, что сказала мне больше, чем надо. Виолета даже обрадовалась, когда мы подошли к дому, где она снимала квартиру. Это был обыкновенный кирпичный домик, с балкончиком, террасой и небольшим двориком, с журчащим источником и виноградником. Над нами трепетали звезды.

Виолета вздохнула, поблагодарила меня за то, что я ее проводил, и попросила забыть обо всем, что мне говорила — все это было плодом ее утомленной фантазии. Она подала мне руку и сказала, что через два двора отсюда находится дом Лачки.

— Твоего трудолюбивого хозяина, — подчеркнула она язвительно. — Один только он отнял у меня как минимум пять лет жизни! Сплетни, мещанство… Черти бы его взяли!

Она улыбнулась, и я вновь увидел ее такой, какой она была десять лет назад. Зубы Виолеты светились в темноте, ровные, мелкие, как у ребенка. Ее грудь волновалась под шелковой блузкой. Она могла быть матерью, но… Мне хотелось погладить ее по лицу и сказать, что я всегда с нею, но она была такой гордой, что я не смел позволить себе проявить к ней никакого сострадания. Сказал только, что, когда перееду сюда, мы будем ближе друг к другу и сможем чаще видеться.

— Посмотрим, — сказала она и уже было пошла, но неожиданно остановилась и спросила: — А что думает обо мне начальница?

— Какая начальница?

— Гергана.

— Она о тебе хорошо думает.

— Да, у нее была слабость к тебе еще в те годы. Может быть, поэтому она и приняла меня на работу… Посмотрите, мол, какая я объективная!.. А в сущности, она еще не забыла строительные бригады и вечерние костры. И героев, которые ухаживали за ней… Царица!.. Мне жаль, что я помешала вам!.. Может быть, с тобой и не случилось бы того, что произошло позже… Я тоже в этом виновата… Ну ничего, сейчас, по крайней мере, мы можем откровенно говорить о прошлом. Не так ли? Я ни о чем не жалею.

— И я не жалею, Виолета.

Она приоткрыла деревянную калитку, вошла во двор и, прежде чем подняться по бетонным ступенькам крыльца, еще раз попросила поблагодарить Гергану. Потом отворила входную дверь и исчезла с моих глаз как на театральной сцене. Терраса опустела. Я осмотрелся и медленно пошел по безлюдным улицам к центру города. Наверное, я был похож на деревенского ухажера, проводившего свою девушку, и это меня смущало. Я боялся, что встречу сейчас кого-нибудь. Тогда хоть сквозь землю проваливайся… И такая встреча не замедлила состояться… Не дойдя до моста, я увидел Гергану с мужем — они возвращались с вечера. Столкнувшись со мной, они очень удивились. Но потом быстро сообразили, где я был и кого провожал.

— Почему вы не остались в клубе? — спросили они меня. — Фильм был чудесный!

Я ответил, что видел этот фильм, а Виолета почувствовала себя неважно. Это еще больше усилило их любопытство.